Старуха, с которой дед и прожил свою долгую жизнь, была дочерью диакона и сохраняла наследственный интерес к богословию. Обилие диких зверей радовало ее. «У нас — как в раю, — утверждала она, — где все живут мирно и друг друга не обижают».
Я подозревал, что это — свободное толкование слов пророка Исаий о временах, когда «волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их». Образ этого светлого дня некогда запечатлелся в ее детской головке.
Еще она объясняла, что переход хуторов к райской жизни начался сразу после отъезда мужиков: «Ни водочного, ни табачного духа не слышно у нас, оттого благодать и произрастает».
Я спрашивал насчет кабанов и волков, мол, насколько они благодатны. Выяснилось, что кабаны по осени картошку тревожат, а потом исчезают неизвестно куда. Волки тоже бывают лишь мимоходом: «Раньше, когда телятник был, случалось, разбойничали, а теперь скотины нет, так что они вежливо зайдут разочек, другой, поприветствуют. Словом — рай!».
Однажды собачка притащила домой двух зайчат и давай их вылизывать. Сама она щениться уже не могла, а понянчить маленьких очень хотелось. У бабки коза была, козьим молоком зайчат выкормили. Они так и остались зимовать. Надо отметить, что изба у стариков была доисторическая и преогромных размеров: десять на двадцать пять, да о двух ярусах, то есть пять сотен квадратных метров. Зайцы носились по стенам сеновала, взлетая под самую крышу, выбегали в огород, гуляли вокруг избы, но возвращались. Один ушел в начале весны, а другой — летом, да потом еще несколько раз захаживал в гости. Собачка узнавала его и радовалась.
А в старых досках, сваленных у забора жили ящерицы. Как только доски освобождались от снега и подсыхали, ящерицы выползали погреться на солнышко. Двигались они еле-еле. Старик угощал их теплым сладким чаем из ложечки: им очень нравилось.
И вот настал день, когда старухе пришлось защищать этот рай с оружием в руках, доблестно.
Пошла она как-то на реку — полоскать белье. Вскоре возвращается: Глаза победно сверкают. «Я, — говорит, врага одолела. Он только высунулся из воды, я его — коромыслом по лбу». Белье она на коромысле носила, как в старые времена. Дед спросил, как выглядел супостат, и засомневался: мол, не такого вида они.
— А ты почем знаешь?
— Но ведь раньше-то, когда пил, они ко мне частенько захаживали, а твой больше смахивает на бобра.
Спустились к мосткам — действительно, бобр кверху пузом. Старик обличил ее в преступлении против закона и против благодати, сунул бобра в пододеяльник — белье ведь под рукой было — и отнес в хлев. Потом они с бабкой размышляли, как поступить с убитым зверем и что вообще может произойти от такой неприятности. Бобр тем временем очнулся и убежал. «В точности как с моей куницей», — изумился дед. Стало быть, благодать и на сей раз восторжествовала.
Когда я уходил из деревни, старики провожали меня до калитки и долго смотрели вслед — обернусь, а они все стоят и прощально машут руками.
Много лет уже не бывал я в тех далеких краях, но и сейчас перед моими глазами двое русских крестьян, удостоившихся райской жизни.
Старая женщина рассуждала как-то о грехе зависти:
в детстве, мол, завидовала девчонкам, у которых косы были длиннее,
в юности — девушкам, которые остригли косы,
далее — подругам, которые более удачно вышли замуж,
потом — всем женщинам, которые еще не овдовели,
а теперь, наконец, — собственному мужу, благополучно не дотянувшему до безрадостных нынешних дней…
Участь колхозной коровы хороша только тем, что никого не введет в грех зависти.
Еду на велосипеде мимо скотного двора, а там — коровы столпились у изгороди и ревут. Останавливаюсь, подхожу, глядь — на столбе длинный электрик.
— В чем дело? — спрашиваю.
— Да, одна никак не растелится — она там в середке лежит, а остальные, вишь, переволновались.
— Может, съездить за ветеринаром?
— В городе.
— А зоотехник?
— У нее серебряная свадьба — гуляет… Доярки придут — разберутся: или роды примут, или мясо поделят…
Коровам в колхозе — не жизнь: лучше вообще не рождаться — заключает он со столбовой высоты.
— Вместо быка — осеменатор!.. Слово-то какое! Дикое!.. Тьфу…
Да и пастух поленом кидается. Может, он этой корове по брюху попал…
При быке — посмотрел бы я на него. Помните, в соседнем районе?..
Действительно, был случай: пастух сильно издевался над скотиною, и бугай затоптал его.
Электрик прав: при быке коровам было куда вольготнее: знай себе травку жуют или отдыхают, и никаких тревог — за спокойствие и безопасность есть кому отвечать.
— Да и через речку переходить…
И снова прав длинный электрик: бык пройдет — и все стадо за ним, даже колен не замочат… А теперь — столпятся на берегу: ревут, ревут, потом сунутся в воду, разбредутся, попроваливаются в ямы, каких ни один рыбак отродясь не знавал, и, вдоволь наплававшись, вылезают с обезумевшими глазами.
Некоторым это дело до того разонравилось, что они перестали возвращаться и подались в леса.
Помню, встретил возле клюквенного болота «партизанку» с малым теленочком, позвал домой, а она отказывается. Припугнул ее волками да медведями, а потом думаю: может, для нее смерть от диких зверей куда слаще жизни? Экая она чистенькая стала — вся эта грязевая короста, отличающая общественную корову от частнособственнической, с боков сошла, да и теленочек — гладенький, аж лоснится. Недолго длилось отдохновение: волки, действительно, прибрали их…
— Да и вообще: с быком куда спокойнее — и на пастбище, и на дворе — и молока больше давали…
Как-то ночью случилась буря — с некоторых домов листы шифера посрывало. Перепуганное стадо бросилось со скотного двора прочь и остановилось перед моим домом — нигде свет не горел, а у меня маленько окошки светились. И вот, стоят и ревут от ужаса. Вышел я на крыльцо, включил уличную электролампу: коровы сразу же попримолкли. Потом огляделись, сориентировались в пространстве и побрели к своему жилищу. Зорька с Муравушкой, правда, переломали ноги, и наутро их каторга была завершена…
— Да-а, жизнь у них нынче такая, что коли могли б удавиться, все и передавились бы…
— Ты, — говорю, — вообще-то чего там сидишь?
— Фаза потерялась.
— Нашел?
— Пока не нашел. Но к вечерней дойке надо найти: вручную никто доить не будет…
А через несколько дней после этого разговора — новая беда: тяжелый грузовик врезался в стадо и разметал двадцать шесть животин. Я ехал на требы по залитому кровью шоссе, а на обочине разделывали говядину. Колхоз потребовал сатисфакции, поскольку водитель был не совсем трезв и явно превысил скорость; автобаза возразила, что и пастухи были пьяны — упустили стадо на трассу… Словом, до суда дело не дошло, и вину списали на незадачливых коровенок.
…Во время очередной встречи, электрик обратился с вершины столба:
— Благословите слово сказать.
— Как же не благословить? Тебе ведь оттуда многое видно.
— Вот вы жалеете скотину общего пользования, да?.. А тут и частной досталось!
Газовики ездили на рыбалку… со взрывчаткой. Деревня глухая там…
Бабка попросила бычка забить — сошлись на двух литрах. Ну, мужики выпили, привязали толовую шашку между рог, жахнули… Ни бычка, ни сарая и по всей деревне — ни одного целого окна…
Не вру — ей-ей: об этом и в газете писали, только не сообщалось, кто начудил — смылись они…
Так что: общественное хозяйство или частное — это, конечно, важно, но главное — люди.
Вы ведь сами говорили, что скотина дана человеку под его ответственность, правильно?..
— Может, и говорил… А ты вообще чего там сидишь: фаза?..
— Да, опять куда-то пропала.
— К вечерней дойке?..
— Отыщется, непременно!
Напротив моей избы, за рекою — холм. Говорят, в древности было на холме поселение — городище.
Очень возможно, поскольку там в нашу речку впадает еще одна, а такие места удобны для простой жизни. Несколько раз находил я на перекатах камни точной шарообразной формы, размером с обыкновенный снежок, каким зимою кидаются мальчишки. Находки отдавал в районный музей, но краеведы так и не объяснили мне: кто, когда и с какою целью вытесывал каменные шары.
— Это — очень исторические предметы, — говорили они. — Спасибо.
Потом вместо самых древних поселений появились менее древние, про которые никто ничего не знает. А в прошлом веке — и это известно — был один из скитов большого северного монастыря. Несколько монахов приезжали санным поездом еще по зимнику и оставались до поздней осени. Затем сплавлялись по реке на плотах, увозя с собой грибы, ягоды, рыбу, деготь, холстину, домотканые порты и рубахи, зерно… Впрочем, кто-нибудь из монахов оставался на зиму: чтобы блюсти скит, да и вообще — от потребности к уединению.
