Хотя аргументы Ницше вызывают глубокое беспокойство, его главные положения звучат эффектно и убедительно, а катастрофы и злодеяния XX века как будто только подтвердили их справедливость. В результате, хотя в западном обществе все еще наблюдается сильное скрытое влияние традиционных мировоззрений, например христианства, наряду с большой долей старинного оптимизма Современности относительно науки, прогресса и свободы человека, в нем произошло глубокое изменение, которое называют «постмодернистский поворот». Это скорее не связный набор представлений, но некое настроение. Появилось гораздо больше цинизма относительно претензий на истину и планов развития общества – как старинных традиционных, так и более современных, либеральных. Кинофильмы и романы о будущем, созданные около середины XX века, часто изображали общество с поразительным прогрессом в сфере здоровья, образования, научного познания и социальной гармонии. Сегодня почти все фильмы и романы куда сильнее окрашены пессимизмом и повествуют скорее об антиутопиях.
Кинофильмы и романы о будущем, созданные около середины XX века, часто изображали общество с поразительным прогрессом в сфере здоровья, образования, научного познания и социальной гармонии. Сегодня почти все фильмы и романы куда сильнее окрашены пессимизмом и повествуют скорее об антиутопиях
Хотя Ницше намеревался избавить культуру от идолов, в итоге постмодернистская мысль, как многие отмечают, делает идола из реальности как таковой. Писатель Эдвард Доке в своей статье «Постмодернизм мертв» хорошо обосновывает эту критику. Если, говорит Доке, все нравственные заявления на самом деле есть просто игры власти и продукт положения человека в социуме и культуре, как утверждают теоретики постмодернизма, значит, критика любого состояния общества невозможна. Никто не может предложить программу реформ или обличать несправедливость. Постмодернизм, таким образом, боготворит существующую реальность как абсолют[138].
Наиболее выдающимся критиком Ницше и плодов постмодернизма был немецкий философ Мартин Хайдеггер. Он указывает на идола нашей культуры сегодня, когда называет нас «мир технологии». Люк Ферри объясняет мысль Хайдеггера так:
Прежде всего прочего, технику беспокоят не итоги, а средства… Вместо того чтобы черпать вдохновение из трансцендентных идей… современная экономика действует подобно дарвиновскому естественному отбору… Никто [сегодня] не может со всей уверенностью сказать, что умножение богатств и разрушительный эволюционный импульс… неизбежно породят лучшее будущее… Впервые в истории жизни на земле биологический вид получил средства для уничтожения всей планеты, причем этот вид не знает, куда он движется[139].
Хайдеггер, Доке и другие мыслители, такие как Жак Эллюлль,[140] говорят, что технология, неопределенность и рынок стали идолами общества эпохи Постмодерна. Поскольку в таком обществе никто не верит в «конец» или цели человечества либо не может договориться о них с другими, у нас остаются только «средства», то есть техники. Поскольку уже не существует какого-либо господствующего представления о здоровой человеческой жизни или хорошем обществе, нам остается только лишь соревнование индивидуумов за свой личный успех и свою власть. Если что-то можно сделать с помощью технологии, это будет сделано, поскольку для технологии не существует стоящих выше нее идеалов или нравственных ценностей, которые бы ее направляли и ставили бы ей границы.
Фрагментация общества, порожденная постмодернистским поворотом, сама стала постоянным предметом дискуссий среди ученых. И Роберт Белла, и Эндрью Дельбанко согласно утверждают: любое сплоченное общество должно предложить отдельным людям жить ради чего-то большего и более значительного, чем они сами. Дельбанко показывает, что по иронии судьбы и «новые левые», ставшие популярными в 1960-х, и «новые правые», вошедшие в моду в 1980-х, «вместе потрудились над тем, чтобы сделать немедленное удовлетворение желаний главным критерием хорошей жизни… При этом было полностью утрачено… представление о том, что в подлинную жизнь входят слезы, жертвы, а иногда даже готовность умереть»[141].
Дельбанко согласен с теми, кто говорит, что в итоге идолы постмодерна формируют таких людей, которые соответствуют образцам рекламы, так что они «неосознанно подлаживаются под сменяющие один другой продукты рынка»[142]. Многие авторы убедительно продемонстрировали, что ценности рынка – консюмеризм и рентабельность – ныне распространились на все сферы жизни человека, включая даже и семейную жизнь. Все это объясняется тем, что современный капитализм уже перестал быть просто инструментом распределения благ и услуг и превратился в идола, требующего почти полного подчинения[143]. И даже в самых успешных капиталистических обществах, таких, например, как США, многие видят их внутренние противоречия, отмечая, что консюмеризм разрушает те самые добродетели самообладания и ответственности, на которых капитализм был основан[144].
Как подобная перемена настроения и значения вещей отражается на нашей работе сегодня? Я говорил с одним человеком, который был одним из пионеров в сфере хеджевых фондов. Ему сейчас за семьдесят. Он сказал, что в конце 1950-х и на протяжении большей части 1960-х подавляющая часть лучших и блестящих людей не желала работать в сфере финансовых услуг – они хотели посвятить себя образованию и науке. Им хотелось преподавать молодым людям, обеспечивать возможность полета на луну и бороться с голодом в мире. И самые влиятельные мыслители того времени говорили им: вы можете это сделать. Где-то ближе к концу 1980-х он почувствовал перемену настроений в обществе. Социальный прогресс – даже сама его идея – стал вызывать все меньше оптимизма. Людей разделяли культурные войны. Появился цинизм, и со временем самые честолюбивые и одаренные люди стали приходить в бизнес и финансовое дело. Всем стало казаться, что только профессионал с хорошей зарплатой может жить полноценной свободной жизнью. «Это признак нездоровья», – сказал тот человек, и он был прав. О том же самом говорили философы и ученые, но мой знакомый не следил за влиянием идеологий, но наблюдал, как этот поворот настроения самым конкретным образом повлиял на молодых людей в момент выбора карьеры. Он прожил достаточно много, так что мог наблюдать переход от понимания работы преимущественно в духе Современности к более постмодернистскому ее пониманию.
Ценности рынка – консюмеризм и рентабельность – ныне распространились на все сферы жизни человека, включая даже и семейную жизнь
Самый очевидный эффект от постмодернистского идолопоклонства «средствам без конечной цели» – это (на тот момент, когда я пишу данные строки) распространение лжи, мошенничества и корыстных действий финансовых компаний, которые разоблачил кризис 2008 года вместе с его последствиями. Наоми Вульф, автор статей из ежедневной газеты The Guardian, сделала обзор газетных заголовков за июнь и июль 2012 года. Вот их список: Банк Беркли вступил в сговор с некоторыми другими банками, чтобы манипулировать процентными ставками; банковская группа из HSBC потратила между 2004 и 2010 годами миллиард долларов на то, чтобы сделать возможным отмывание денег («крайне выгодная деятельность, которой не следует мешать»); в «Перегрин Кэпител» 215 миллионов долларов из денег клиентов «куда-то пропало», а основателю группы после попытки самоубийства были предъявлены обвинения по уголовному делу; компания «Уэллс Фарго» согласилась заплатить 175 миллионов долларов штрафа за («снова очень выгодное дельце») то, что рутинно завышала проценты ставки при субстандартном кредите афроамериканцам и выходцам из Латинской Америки по сравнению с белыми людьми такой же кредитоспособности. По той же самой причине штрафы заплатили также Банк Америки и SunTrust. Сам финансовый кризис 2008 года во многом породили банкиры, занимавшиеся продажами невероятного количества закладных, истинная не столь высокая цена которых оставалась в тени.
Заключение этого грустного списка звучит в подзаголовке к статье Вульф: «Штампы СМИ о “ложке дегтя” уже неверны. Мы наблюдаем системную коррупцию в банковском деле и систему тайных сговоров»[145].
Чуткие критики либерального направления быстро замечают действие постмодернистского идола «средств без конечной цели» в сфере бизнеса. Но они не столь чувствительны относительно еще более распространенного явления – что сегодня наше ощущение Я связано не столько с нашими ролями в семье или обществе, сколько с нашим потреблением. Нам предлагают создавать свою личность через выбираемые нами бренды и через ту идентичность, что мы способны создать в Интернете.
Влияние этого феномена особенно заметно в таких сферах, как СМИ, развлечения и маркетинг. Я много говорил с членами нашей церкви, занимающимися маркетингом и рекламой, об одном сдвиге: теперь все чаще рекламируют не преимущества продукта, а историю, которая обещает потребителю обогатить его идентичность и повысить качество его жизни. Йельский философ Николас Уолтерсторфф отмечает, что для современной культуры счастливая жизнь есть жизнь, где все «идет хорошо» – и она полна чувственных удовольствий, – тогда как для древнего человека счастливая жизнь есть жизнь, прожитая хорошо, где просматриваются характер, смирение, любовь и справедливость[146]. Таким образом, работники маркетинга и рекламы сегодня обещают людям не только то, что их товар будет хорошо выполнять свое предназначение, но и то, что он принесет людям счастье.
