Если бы я не сумел ясно показать, что мой основной тезис есть суждение синтетическое, проф. Введенский свел бы всю мою книгу к нулю: он стал бы с торжеством показывать, что она есть набор пустых тавтологий. Поэтому я напряг все силы, чтобы отчетливо показать аудитории, какую опасность представляло бы для меня возражение Введенского, если бы суждение, выражающее закон, который я хотел доказать, действительно было аналитическим. Я разложил его на субъект и предикат и показал, что субъектом этого суждения служит понятие психического состояния, характеризующегося непосредственно переживаемым оттенком, выражаемым словом «мое», а предикат присоединяет сюда нечто новое, именно указание на то, что в таком процессе всегда можно найти элемент волевого акта, — стремление, чувствование активности и перемену, связанную с чувствованием удовлетворения или неудовлетворения.
Слушателям стало ясно, что спор мой с проф. Введенским достиг завершения и что ответом моим успешно устраняется его возражение. Вероятно, чувствовалось, что аудитория в большинстве на моей стороне; у Введенского даже вырвалась фраза, как бы в извинение своего поведения: «Ведь я на медные гроши воспитан». В заключение он, как истый кантианец, насмешливо процитировал то место моей диссертации, где я говорю, что «я есть субстанция, непосредственно сознающая все свои состояния, как свои акты, производимые ею сообразно своим стремлениям».
После А. И. Введенского моими оппонентами были товарищ мой приват–доцент И. И. Лапшин, профессор физиологии Н. Е. Введенский и из публики Каллистрат Фалалеевич Жаков. Диспут длился не менее пяти часов, что чрезвычайно утомительно для диспутанта, который все время должен стоять и напряженно работать умом. По окончании диспута степень магистра философии была присуждена мне факультетом без колебаний.
Обед у нас на дому прошел очень хорошо в оживленной и благожелательной беседе. Проф. Ф. А. Браун произнес, согласно традиции таких обедов, остроумную речь, полную шутливых замечаний о диспутанте и оппонентах.
Все мое внимание и все интересы сосредоточились теперь на разработке интуитивизма, как нового направления в гносеологии. Эта задача должна была стать важнейшим делом моей жизни. Удачное решение ее должно было содержать в себе преодоление «Критики чистого разума» Канта и оправдание метафизики, как науки. Я понимал, что интуитивизм есть гносеологическое направление стол же основное, как эмпиризм и рационализм. С увлечением я принялся за свою новую книгу и решил представить ее как диссертацию на степень доктора философии.
Ввиду смелости своего замысла я очень ограничил задачу своей диссертации: стремясь выработать новую теорию знания без предпосылок, я занялся в первых главах исследованием ложных предпосылок докантовского эмпиризма и рационализма, из которых вытекал вывод, будто все имманентное сознание необходимо должно быть моим индивидуальнопсихическим состоянием. В качестве ложных предпосылок я нашел неправильным использование понятий причинности и субстанциальности при решении проблем теории знания. В самом деле, и эмпиристы, и рационалисты полагали, что чувственный состав восприятия есть результат причинного воздействия предметов внешнего мира на душевно–телесную жизнь познающего субъекта. Далее, сторонники обоих направлений полагали, что все имманентное сознанию в процессе познавания, чувственные содержания восприятия, мыслимые содержания понятий, суждений, умозаключений, одним словом все находящееся в сознании, есть состояние познающего субъекта, принадлежащее ему, как его психическая жизнь, подобно тому, как ему принадлежат его чувства и желания.
Отбросив эти предпосылки, я занялся анализом познающего сознания и различил в нем содержания, непосредственно испытываемые как «мои», то есть принадлежащие мне, и как «данные мне», то есть чуждые моему я. Далее, я показал, что непосредственное свидетельство опыта, находящего внутри кругозора сознания субъекта не только его внутреннюю душевную жизнь, но и внешний мир, познаваемый им в подлиннике, должно быть принято за истину, потому что субъективирование и психологизирование «данных мне» содержаний сознания есть следствие ложных предпосылок, ведущее к безвыходным затруднениям в теории знания. Вслед за этим очерком основ интуитивизма я занялся критикою теории знания Канта, находя, что эту задачу легче осуществить после того, как читатель познакомится с учением, возрождающим истину наивного реализма. Пользуясь филологическими исследованиями Файтингера, изложенными в его «Комментарии к Критике чистого разума», я показал, что в основе критицизма Канта лежат те же две ложные предпосылки, какие были и у его предшественников: субъективирование и психологизирование всего имманентного сознанию произведено им вследствие неправильного использования понятий причинности и субстанциальности в гносеологии. Непосредственный анализ сознания, не сбиваемый с толку никакими ложными предпосылками, дает право утверждать, что «данное мне» есть уже сам внешний мир, вступивший в мое сознание в подлиннике.
Поскольку мое учение об интуиции, как непосредственном созерцании бытия субъектом, не было дополнено метафизическими учениями о строении мира и его онтологической связи с познающим индивидуумом, в моей книге решение трудных проблем теории знания сопутствовалось возникновением ряда метафизических загадок: как возможно, чтобы субъект непосредственно созерцал в подлиннике не только свои переживания, но даже и внешний мир? как возможно, чтобы субъект непосредственно наблюдал события, отошедшие в область прошлого, и даже заглядывал в будущее? какую роль играют раздражения органов чувств? и т. п. Откладывая решение этих вопросов для будущих работ и желая подчеркнуть, что моя книга есть введение в новое гносеологическое направление, я назвал ее в подзаглавии «Пропедевтическою теориею знания».
Мне было бы неприятно думать, что моя теория знания есть нечто абсолютно новое, какая‑то индивидуальная выдумка, не стоящая ни в какой связи с прошлым философии.
Поэтому я присоединил главу, в которой рассмотрел зародыши интуитивизма в докантовской новой философии и особенно старался показать, что после Канта развитие философии необходимо вело к интуитивизму, что и обнаружилось особенно ясно в метафизическом идеализме Фихте, Шеллинга и, главным образом, Гегеля, а также далее в неокантианстве. Даже в позитивизме Спенсера я нашел проблески учения о непосредственном восприятии внешнего мира познающим субъектом.
Свою работу я напечатал сначала в «Вопросах философии и психологии» в 1904—5 гг. под заглавием «Обоснование мистического эмпиризма». Потом, печатая ее в «Записках Историко–Филологического факультета», как книгу, представленную для соискания степени доктора философии, я дал ей заглавие «Обоснование интуитизма». Главным мотивом этого изменения заглавия было соображение, что моя теория есть направление своеобразное, заключающее в себе органический синтез традиционного эмпиризма с рационализмом, и потому должна быть названа совершенно новым термином.
Сохраняя неприятные воспоминания о своем магистерском диспуте о проф. Введенского, я решил защищать докторскую диссертацию в Московском университете у проф. Лопатина. Диспут состоялся в апреле 1907 г. Он протекал вполне нормально. Официальными оппонентами были проф. Лопатин и приват–доцент Виноградов. Возражения Лопатина против некоторых отдельных положений диссертации были серьезные, но общее отношение его к моей книге было благожелательное. Когда мы с женою вернулись из Москвы, Введенский, разговаривая со мною о моем докторском диспуте, упрекнул меня за то, что я защищал свою докторскую диссертацию не у него.
Свою книгу я издал также на немецком языке под заглавием „Die Grundlegung des Intuitivismus" в 1908 г., а в 1919 г. она была издана по–английски под заглавием „The Intuitive Basis of Knowledge" в переводе Наталии Александровны Дэддинг- тон (урожденной Эрталь, которая была ученицею старших классов гимназии М. Н. Стоюниной и слушала у меня в восьмом классе философскую пропедевтику). Мой интуитивизм привлек к себе внимание широких кругов русского общества.
Возможно, что интерес к моей книге основывался у некоторых лиц на, некотором недоразумении, именно на предположении, что я называю словом интуиция особую загадочную способность, присущую лишь некоторым высокоодаренным лицам. В действительности я разумел под словом интуиция нормальные обычные способы восприятия и умозрения, но задался целью показать, что все они имеют характер непосредственного созерцания бытия в подлиннике. Задача моего исследования была сухая, но гораздо более притязательная, чем рассуждения о какой‑нибудь загадочной исключительной способности познавания. Утверждая, что всякое познавание есть видение самой живой действительности, я задавался целью дать положительное истолкование и метафизическому умозрению, и научному наблюдению, и религиозному опыту. Теория знания интуитивизма должна была оказать помощь лицам, стоящим на двух противоположных флангах, — и натуралистам, и религиозным мистикам. Натуралистам она дает право утверждать, что, наблюдая в микроскоп инфузорий или в телескоп светила небесные они исследуют не свои представления, а саму живую действительность внешнего мира. Религиозным мистикам она дает новые основания защищаться против упрека, что они живут в мире субъективных иллюзий, и утверждать, что их созерцания суть проникновение в высший Божественный мир. Среди молодых людей, понимавших, какие широкие горизонты открывает интуитивизм для нового истолкования и освещения данных знания в различных областях, появились восторженные поклонники моей теории знания.
