17 Пастух. Из афонопантелеймоновского кодекса Григория Богослова
18 Мореплаватели. Из афонопантелеймоновского кодекса Григория Богослова
Когда после московского пожара 1547 г., опустошившего, между прочим, и Благовещенский собор, явилась необходимость в новых иконах для этого собора, то вызваны были иконописцы из Новгорода, Пскова, Смоленска, Звенигорода и из самой Москвы. Работа исполнена была в непродолжительном времени: вновь написанные иконы поставлены с честью в Благовещенском соборе. И вот дьяк И.М. Висковатый, печатник, образованный человек своего времени, присматриваясь ко вновь написанным иконам, признал некоторые из них несогласными с преданием. Он стал распространять слух об этом и произвел смуту. Висковатый протестовал против изображения: Бога Отца в образе старца, Спасителя, стоящего в херувимах, и Бога Отца, изливающего на Христа из сосуда, Спасителя в воинских доспехах (иконы Единородный Сын, Слово Божие), распятого Спасителя, покрытого херувимскими крыльями, и др. Для разъяснения возбужденных недоразумений созван был в 1554 г. собор, который осудил Висковатого и признал правильность написанных икон[176]. Всматриваясь ближе в сущность происходивших споров, следует заметить, что каждая из споривших сторон была отчасти права: фактически правда была на стороне Висковатого, но разумная широта воззрений отцов собора ставит их выше узкого взгляда дьяка. Висковатый опирался главным образом на иконописное предание протестовал против нововведений, а отцы собора стояли прежде всего на догматической точке зрения и допускали новшества, если последние не противоречили догме. Что в русскую иконографию XVI в. проникли некоторые новшества с Запада и что новгородские, псковские и др. иконописцы могли копировать свои иконы с западных образцов, это вполне вероятно. В это время было немало в России иностранных художников, западноевропейских гравюр, которые могли прельщать наших иконописцев и в некоторых отдельных случаях служить для них подлинниками. Икона Единородный Сын написана этими иконописцами, как полагает Д.А. Ровинский, по рисунку Чимабуэ, а «во гробе плотски» по рисунку Перуджино[177]. Отдельные памятники западного происхождения, например эмалевые иконы, приписываемые преп. Антонию Римлянину, эмалевые наплечники, приписываемые Андрею Боголюбскому, и некоторые другие[178], правда немногочисленные, встречаются и в древнейшую эпоху христианства в России, но они свидетельствуют лишь о случайной пересадке памятников на русскую почву и не дают серьезных оснований говорить о западном влиянии на русскую иконографию до XVI в. В XVI в. следы влияния уже выступают довольно явственно[179], с особенной же ясностью и последовательностью оно проходит в XVIII в. Русские бояре стали покровительствовать живописному западному стилю; украшали живописью свои домовые церкви; иконописцы стали копировать с западных картин и гравюр. Дело дошло до того, что патр. Никон должен был публично осудить новые иконы и вместе с патриархом антиохийским предал анафеме тех, кто будет впредь писать или держать у себя в доме франкские иконы. Произошла смута в народе; обвиняли патриарха в неправоте, однако никто не отвергал осуждаемых им западных новшеств, и слово патриарха об этих новшествах остается вполне достоверным[180]; оно подтверждается патриархом Иоакимом[181], уцелевшими заметками об иконописании[182], некоторыми иконописными подлинниками того времени и, что особенно важно, многочисленными и разнородными памятниками — икон, стенописей, эмалей, миниатюр, уцелевшими до наших дней. Замечательно, впрочем, то, что, несмотря на постепенное принижение древнего иконописания и ослабление его древних основ в художественной практике, официальные представители церкви всегда стояли за древнее предание. Московский собор 1667 года, говоря о необходимости особых опытных дозорщиков над иконописцами[183], имеет в виду столько же пресечение безобразий в стиле, сколько и сохранение иконографического предания, т. е. повторяет отчасти мысль Стоглава. Патриархи Паисий Александрийский, Макарий Антиохийский и Иоасаф Московский в особой грамоте от 12 мая 1668 г., подтвержденной царским указом, признавая иконописание делом в высшей степени почтенным и возводя начало его к моменту создания первого человека[184], consensu tacito допускают иератический традиционный характер его. В том же году, в особом приказе на имя патриаршего боярина Никифора Михайловича Беклемишева, государь, обращая внимание на беспорядочное иконописание в Москве, и в городах, и в слободах, и в селах, и в деревнях и запрещая писать иконы жителям села Холуя, делает, между прочим, распоряжение, чтобы иконы писались по преданию с хороших древних переводов и чтобы они свидетельствовались выборными искусными иконописцами[185]. Во времена Петра I (1707 г.) контроль над иконами организован был в виде особой палаты изуграфств и во главе контроля поставлен был Иван Заруднев, причем удержан опять принцип «писать иконы по древним свидетельствованным подлинникам»[186]. В течение XVIII в., как видно из дел архива св. Синода, было несколько таких надзирателей за иконами[187], и неоднократно, по разным поводам и в разных формах повторено было требование писать иконы по древним образцам. Наконец, в 1838 г., когда снова возбужден был вопрос об улучшении иконописания и собраны были по этому предмету мнения и сведения от всех русских епископов[188], еще раз указано было на необходимость сообразовать наше иконописание с церковными правилами, историей и греко-русскими оригиналами. К достижению этой цели ведут иконописные подлинники греческие и русские; из них в первых отведено видное место и евангельской иконографии.
Е) До сих пор не открыто еще ни одного греческого лицевого подлинника. Некоторое подобие его представляет рукопись Афонопантелеймонова монастыря 1732 г. (№ 682), в которой заключается перечень святых в календарном порядке, с изображениями (головы) святых, но без теоретических описаний их иконографических форм; однако на основании одного этого памятника мы не можем утверждать, что лицевые подлинники в древности у греков были. Конечно, подлинник теоретический, как результат абстракции и систематизации наличной действительности, предполагает существование изображений, положенных в его основу; в этом смысле лицевыми подлинниками могут быть названы и ватиканский минологий, и многие другие памятники; но мы говорим об отсутствии особых листов и сборников лицевых, специально приспособленных для переводов в иконописной практике. Все известные доселе греческие подлинники — теоретические; списки их, нередко встречающиеся в рукописях афонских библиотек, по большей части повторяют редакцию Дионисия Фурноаграфиота, и ни один не восходит ранее XVII в. В этих подлинниках[189] находятся, между прочим, довольно подробные сведения об иконографии Евангелия; но они имеют значение для характеристики иконографии не древней византийской, а позднегреческой XVII–XVIII вв. После разъяснений еп. Порфирия едва ли возможно сомневаться в том, что подлинники явились в эпоху сравнительно новую, и если возможно пользование ими при изучении памятников византийских, то лишь с большой осторожностью, что соблюдается не всегда[190]. Признаки времени происхождения греческого подлинника заключаются прежде всего в именах — Панселина, восхваляемого составителем его Дионисием Фурноаграфиотом, и самого Дионисия: первый из них жил не в XI–XII вв., как полагал Дидрон на основании темного афонского предания[191], и не в XIV в., как полагает Лампрос[192], и не в XV в., как думает арх. Антонин, но не ранее XVI в.[193] Дионисий Фурноаграфиот, по справкам того же еп. Порфирия, жил XVIII в. Но если даже оставить в стороне относящиеся до этих лиц сведения, то и без них мнение о позднем происхождении подлинника Дионисия останется во всей силе: встречающиеся в нем немецкие термины, упоминание о венецианских белилах, ссылка на московских иконописцев суть признаки XVI–XVII вв. Еще более решительные признаки даны в самой иконографии подлинника. Если подлинник, по самой идее своей, должен передавать установившиеся в практике иконографические формы, то отсюда следует, что мы можем и должны проверять его дошедшими до нас памятниками иконографии; а такая проверка показывает, что между древними памятниками Византии и подлинником нет надлежащего соответствия; в подлиннике встречаются такие новшества, каких нет и не могло быть в иконографии византийской. Примеры. В изображении рождества Христова, по подлиннику, Богоматерь и Иосиф представляются стоящими на коленях перед яслями; Иосиф, сверх того, со сложенными крестообразно на груди руками; ангелы со свитком в руках; этих подробностей нет в памятниках древнейших, между тем в позднейших стенописях Афона XVII–XVIII вв. они составляют обычное явление. С другой стороны, вводя в нормальное изображение эти подробности, заимствованные из западной иконографии, подлинник опускает двух древних повитух, составляющих существенную часть изображения рождества Христова в памятниках византийских. В изображении распятия Христа подлинник рекомендует ставить на кресте титло J. Ν. В. J. и даже]. N. R. J.; воскресение Христа по подлиннику, изображается в виде вылета Христа из гроба со знаменем в руках; в изображении крещения полагается надпись в луче, сходящем с неба на голову Христа. Откуда бы ни явились здесь указанные подробности, верно, однако же, то, что в памятниках византийских их не было и что поэтому они служат признаками позднейшего происхождения подлинника в редакции Дионисия Фурноаграфиота. И так как черты эти становятся обычными в памятниках не ранее XVII в., то и подлинник мы принимаем в качестве источника для той же эпохи. В стенописях Протата и Афонской лавры, относимых с вероятностью к XVI в., указанных новшеств в изображениях рождества Христова и крещения еще нет; и если верно, что эти стенописи исполнены Панселином и его учениками, то подлинник не может быть признан точным отражением взглядов панселиновской школы. Подлинники русские, в которых иконографический материал расположен в календарном или алфавитном порядке, не имеют особого отдела евангельской иконографии. Для нашей цели в них важны лишь описания праздников неподвижных, изредка также и подвижных: описания эти касаются главным образом важнейших черт изображений; они предназначались для иконописцев, уже заранее знакомых с иконописанием, отсюда их краткость. Сближение их с памятниками помогает провести границу между чертами изображений типическими и более или менее случайными. В некоторых случаях подлинники дают разъяснения иконографических подробностей, не особенно ясных без их пособия. У нас под рукой были следующие списки подлинников: из библиотеки рукописей С.-Петербургской духовной академии № 1523,
