Павел, в отличие от них, нуждается в дружеском участии и помощи (ему необходима теплая одежда). Поэтому он просит Тимофея: «Когда пойдешь, принеси фелонь, который я оставил в Троаде у Карпа» (13). Весьма вероятно, что phailones («фелонь», или плащ) — это то же самое, что романская paenula, «верхняя одежда, представляющая собой кусок грубой ткани в форме окружности с дырой посредине для головы»[86]. Совершенно естественно, что, ожидая прихода зимы (21), Павел беспокоится о дополнительной теплой одежде. Но кто такой был этот Карп и почему Павел оставил у него в Троаде свои вещи, мы можем только гадать. Епископ Моул высказывает предположение, что это был тот самый Карп, в доме которого проходила «памятная евхаристия» (Деян. 20:1 и далее) и где спустя несколько лет Павел был арестован (его увезли, не дав возможности собрать свои вещи!)[87].
Павел упоминает также о «книгах, особенно кожаных» (стих 13) (которые были сделаны из кожи, в отличие от других, изготавливаемых из папируса). На папирусных свитках обычно писали самое важное, а также письма или официальные документы, в том числе, к примеру, документ, удостоверяющий римское гражданство. Кожаные «книги», предположительно, использовались для других целей, недаром НАБ в этом месте добавляет: «…мои записные книжки». И все же, по–видимому, то, о чем идет речь, можно назвать «книгами», и большинство комментаторов склоняются к тому, что это была принадлежащая Павлу «версия Ветхого Завета на греческом языке — не такая уж малая ноша, если речь идет о том, чтобы таскать ее за собой повсюду»[88], и, возможно, «записанные Павлом слова Господа или его собственные воспоминания о ранних годах жизни»[89].
Вот такие три желания, три нужды были у Павла. Дальше он пишет, что во время первого его ответа на судебном разбирательстве «Господь,., предстал» ему и «укрепил» его (17), и можно нисколько не сомневаться, что это ощущение близости Иисуса и поддержки с Его стороны дарило огромную радость томящемуся в темнице апостолу. И все же, поскольку помощь, которую оказывал ему Господь, не была в определенном смысле прямой, Павел не гнушался и другими помощниками. Не должны этого делать и мы. Когда мы одиноки, нам нужны друзья. Когда наше тело мерзнет, нам нужна теплая одежда. Когда наш разум опустошен, нам нужны книги. Тот, кто признает все это, — просто человек, а вовсе не бездуховная личность. Таковы естественные потребности всех смертных мужчин и женщин. Как мудро выразился епископ Моул, «благодать Божья никоим образом не лишает человека его природных свойств»[90]. Отсюда, следует вывод, что мы не должны отрицать свою человеческую, бренную природу или претендовать на то, что мы,созданы из какого–то особенного материала, а не из праха, из которого мы возникли на самом деле и в который по прошествии определенного времени обратимся.
Сегодня некоторые христиане с презрением относятся к чтению и к обучению вообще, убежденные, что обойдутся без книг даже наедине с собой, например, в тюрьме. Предоставим Кальвину ответить им: «Этот отрывок послания дает возможность понять безумство фанатиков, презирающих книги, отвергающих чтение как таковое и гордящихся исключительно своим энтузиазмом, тем, что они лично получили вдохновение от Бога, и этого им достаточно. Но этот отрывок указывает нам, Божьим людям, на необходимость постоянного чтения как занятия несомненно полезного для нас»[91].
Некоторые комментаторы проводят историческую параллель между тюремным заключением Павла в Риме и заточением Уильяма Тиндейла в Бельгии (спустя почти пять столетий). Хэндли Моул цитирует последнего: «В 1535 году, оказавшись после длительных гонений в заточении в крепости Вилворд, в Бельгии, незадолго до своей мученической кончины (сожжения), он пишет на латыни послание к Маркусу из Бергена, коменданту крепости: "Нижайше прошу Вашу Светлость именем Господа Иисуса, в связи с тем что надвигается зима, попросить интенданта, чтобы он был так добр и передал мне из моих вещей, хранящихся у него, теплую шапку (у меня мучительно мерзнет голова) и теплый плащ, поскольку тот плащ, который у меня есть, очень тонок. У него находится и моя теплая шерстяная рубашка. Но больше всего хотелось бы получить мою Библию на древнееврейском, грамматику и словарь, чтобы было чем занять себя"»[92].
б. Страдающий от зла, причиненного Александром медником (стихи 14–15)
Вторым фактором, способствующим угнетенному состоянию Павла, была яростная вражда, проявленная по отношению к нему и его делу человеком, которого он называет Александром. Со слов Павла нам известно также, что он был медником (так называли тех, кто изготовлял изделия из бронзы). Но идентифицировать его с конкретной, уже известной личностью, у нас нет возможности. Нет никаких серьезных оснований предполагать, что Александр медник и богохульствующий еретик Александр (1 Тим. 1:20) — одно лицо. Нет доказательств и тому, что это Александр–оратор, о котором упоминается в Деяниях 19:33, поскольку совпадение имени еще ни о чем не говорит. Неизвестно нам и какое именно зло причинил он апостолу. А. Т. Хенсон обращает наше внимание на то, что буквальный перевод этого места в тексте выглядит как «Александр в злобе много доносил на меня» и «что слово, используемое для обозначения доносчика, связано именно со стоящим здесь глаголом»[93]. Отсюда некоторые комментаторы делают вывод, что повторный арест Павла лежит на совести именно этого Александра. Если это произошло в Троаде, тогда становится понятным предостережение Павла, обращенное к Тимофею вслед за просьбой по дороге в Рим зайти в Троаде к Карпу (15): «Берегись его и ты…» Но если Александр и был доносчиком, то этим дело не ограничивалось: «…он сильно противился нашим словам». Нет никаких сомнений в том, что здесь Павел имел в виду истину, которую он распространял, а не личные обиды или месть, поэтому и выразился так уверенно, а не в форме пожелания или молитвы: «Да воздаст ему Господь по делам его!»
в. Оставшийся без поддержки «при первом ответе» (стихи 16–18)
Некоторые полагают, что слова Павла о «первом ответе» относятся ко времени его первого ареста, а те, где он говорит о своей проповеди язычникам (в следующем стихе), — к периоду после его освобождения[94]. Однако из контекста ясно, что речь идет о событии, происшедшем недавно. Поэтому большинство комментаторов согласны с тем, что слова «первый ответ» относятся к первому слушанию его дела (prima actio), «предварительному расследованию, предшествующему официальному судебному разбирательству»[95].
По римским законам он имел право нанять адвоката и вызвать свидетелей. Но, как сказано у Альфреда Пламмера, «среди всех христиан в Риме не оказалось ни одного, кто принял бы его сторону в суде, согласился бы защищать его интересы, хотя бы дал ему совет, как вести себя в его случае, даже просто поддержал бы его, выражая сочувствие»[96]. «При первом моем ответе никого не было со мною, но все меня оставили». И все же человек, даже обвиняемый, нуждается в помощи. Нам неизвестно, какие обвинения выдвигались против Павла. Но по описаниям, данным Тацитом, Плинием и другими современными Павлу писателями, мы знаем о том, какого рода обвинения предъявлялись обычно христианам в те времена. Им вменялись в вину ужасные преступления против порядка и цивилизованного общества. Их обвиняли в «атеизме» (поскольку они не были идолопоклонниками и не почитали императора), каннибализме (раз они говорили о том, что при евхаристии едят тело Христово) и даже в «ненависти ко всему роду человеческому» (из–за отсутствия у них лояльности по отношению к Цезарю, а также, возможно, из–за того, что они не признавали греховные удовольствия, столь популярные в те времена). Некоторые из этих обвинений почти наверняка были выдвинуты и против Павла. Как бы то ни было, он оказался совсем один и вынужден был защищать себя сам. Из–за того что друзья–христиане не смогли или не захотели помочь ему, он остался без поддержки и в полном одиночестве.
Наверняка найдутся люди, которые захотят сравнить ситуацию, в которой оказался Павел, с ночью в Гефсиманском саду. И будут правы. Конечно, боль, которую он испытал, несравнима с тем, что пережил Христос. И все же точно так же, как его Господин когда–то, он оказался лицом к лицу с тяжким испытанием, и о нем можно сказать, как когда–то о Христе: «Тогда, оставивши Его, все бежали» (Мк. 14:50). Локк идет дальше и, отмечая девять глагольных соответствий между Псалмом 21 и стихами 10 и 16—18 этой главы, спрашивает: «Может быть, святой Павел, как и его Господин, в горький час одиночества тоже повторял этот Псалом?» И, как Христос, он молился о тех, кто оставил его: «Да не вменится» этот грех «им». Легко заметить принципиальную разницу между этой молитвой и аналогичными словами в стихе 14, относящимися к Александру. Разница в том, что Александр богохульствовал и выступал против благовестия, движимый сознательной злобой, тогда как друзья Павла в Риме вообще не произносили ни слова, и их молчание объяснялось не злобой, а страхом.
