К. прервал поездку в Нью-Йорк, где он остановился у друга, который сказал, что если К. не примет меры, то полностью потеряет право голоса в делах Корпорации. Друг умолял К. взять на себя ответственность, поскольку насчет KWINC поступали огромные пожертвования для работы. Умело и успешно ведя дела К. в течение 35 лет, Раджагопал не видел причины для такого внезапного вмешательства. Конечно, у Раджагопала был вице-президент и Совет Попечителей, но в действительности заправлял всем он сам. К сожалению, он отказал К. в какой бы то ни было информации. Когда же К. обратился с просьбой восстановить членство в Совете, ему было отказано. Если бы только Раджагопал удовлетворил просьбу К., тот наверняка потерял бы быстро интерес. Случилось же так, что непримиримость Раджагопала возбудила подозрение, внеся новый диссонанс в отношения, основанные на взаимном доверии. Можно лишь посочувствовать Раджагопалу, когда К., настояв на беседах в Охай и намереваясь дать восемь, во время третьей беседы объявил, что проведет лишь еще одну. (Третья беседа была великолепна. В ней говорилось о том, как ум может обрести невинность через смерть известного и о срочной необходимости в коренном преобразовании человеческого духа). Отмена четырех заключительных бесед вызвала шум, глубоко разочаровав тех, кто приехал издалека, рассчитывая на полный цикл. Особенно пришел в ярость Раджагопал из-за того, как сообщал он Дорис Пратт, что К. отменил их не столько по причине болезни, сколько отсутствия «достаточной энергии», в то время как «в течение трех дней вел многочасовые частные беседы». Вряд ли, ожидая той же легкости в публичной беседе, что и в частной, Раджагопал вообще понимал подлинную внутреннюю жизнь К. Ясно, что необходима особая энергия, чтобы вести публичную беседу перед большой аудиторией.
К. намеревался вернуться в клинику Бирхер-Беннер в конце июня, но оттягивал отъезд к огромной досаде Раджагопала. Теперь он не вел частных бесед, не отвечал на письма, даже на те, которые приходили от леди Эмили и Ванды Скаравелли, поэтому его почта накапливалась. В конце концов он остался на месте вплоть до отъезда в Индию в ноябре, несмотря на то, что атмосфера в Арья-Вихара не была приятной, поскольку не только росло напряжение между ним и Раджагопалом, но и Раджагопал с Розалиндой ссорились, собираясь развестись.
К. чувствовал себя не в состоянии выступать с беседами в Индии, но он был готов участвовать в небольших встречах. По-видимому, он написал Раджагопалу из Индии, прося организовать для него встречу в Англии в следующем году, поскольку получил телеграмму: «Не имею возможности что-либо организовать. Переговорил с Дорис Пратт, которая поможет. Обратитесь к ней. С Новым годом». Раджагопал умыл руки, не собираясь заниматься делами К. в Европе. Он был в Лондоне, когда посылал телеграмму и имел много «горьких обменов любезностями» с Дорис Пратт, которая нашла его очень несчастным. Я сама виделась с ним один раз, и, ничего не зная о натянутости его отношений с К., глубоко страдала, когда он стал поносить его. Мне нравился Раджагопал еще с тех времен, когда он был в Кембридже, где я его часто навещала. Он поносил К. и при моей матери, причинив ей, как и мне, боль, поскольку Раджагопал был ей тоже симпатичен. Мы надеялись, что это временное состояние.
К. вел беседы в малых группах в Нью-Дели в конце I960 года и в Бомбее в начале 1961 года. В то время он был глубоко озабочен необходимостью изменения человеческой психики и создания нового ума. В середине марта он покинул Индию, снова отправившись в Иль Леццио, где провел несколько недель до отъезда в Лондон в мае. Дорис Пратт сделала все возможное, чтобы организовать для него встречу. Зная, как в прежние времена он любил прогулки по Уимблдон Коммон, когда останавливался в Вест-сайд Хаузе у мисс Додж, она сняла для него дом в Уимблдоне и арендовала Таун Холл на 12 встреч, разослав 150 персональных приглашений. Вместе с голландцем Аннеке Корндорффером, старым другом К., она ухаживала за К. Впервые на этих встречах К. разрешил записать свои беседы на пленку. Дорис и Аннеке, пробывшие с ним в Уимблдоне 8 недель, сильно пугались, когда слышали, как он сильно звал ночью, часто за едой ронял нож или вилку и казался «завороженным», словно теряя сознание. Дорис спрашивала чем могла бы помочь. Он отвечал, что ничем, «разве что не впадать в панику, расслабиться и не беспокоиться, а также не прикасаться к нему». Он сказал, что не смотря на то, что сам точно знает что происходит, им он объяснить не в состоянии. 18 мая он напишет Нандини Мехта в Индию: «Странно, но то, что случилось в Ооти, происходит и здесь, хотя никто ничего не знает. Это очень сильно».
К. уехал в Охай через Нью-Йорк 14 июня, взяв с собой по просьбе Раджагопала записи Уимблдонских бесед. На следующий день Дорис написала синьоре Ванде, как называл ее К., что он опасался поездки в Охай, так как там, догадывалась она, с чем-то должен был столкнуться. Он упомянул, что может быстро вернуться назад.
18 июня, за день до полета в Лос-Анджелес из Нью-Йорка, К. начал писать весьма необычный отчет о своем внутреннем состоянии сознания. Делая записи карандашом в школьных тетрадках, без помарок, он продолжал дневник в течение семи месяцев. Никогда он не вел таких длительных записей и не помнил, что побудило его к этому. Нигде мы не узнаем ближе что значит быть К. Из дневника видно, как мало события внешнего мира влияли на его внутреннюю жизнь [27].
Достаточно наугад открыть книгу, чтобы застыть в восхищении и тайне. Книга начинается внезапно: «Вечером оно неожиданно появилось, наполняя комнату, — огромное чувство красоты, силы и доброты. Другие тоже заметили (друзья, у которых он остановился в Нью-Йорке)». «Безмерность», «священное», «благословение», «иное», «другой», «безбрежность», — вот имена, которыми в своем дневнике К. наделял загадочное «оно», которое нельзя разыскать, но которое приходит каждый день с такой силой, что и другим становится иногда заметно. Он писал также о «процессе», сильной боли в голове и в позвоночнике, сопровождавших его. В этом дневнике все его учение также прекрасно, как и описание природы. 21 числа в Охай он писал: «Проснулся около двух. Особенное давление и боль обострились, особенно в центре головы. Так продолжалось более часа, и он просыпался несколько раз от силы давления. Каждый раз возникал огромный восторг, и радость продолжалась». И на следующий день: «Сила и красота нежного листка в его незащищенности от разрушения. Как травинка, пробивающаяся сквозь асфальт, он обладает силой, способной противостоять самой смерти». И 23-го: «Когда он ложился в постель, наступала полнота, известная по Иль Леццио. Она была не только в комнате, но словно покрывало опускалась на землю от горизонта до горизонта. Это было благословение». 27-го он писал: «То, что являлось в Иль Леццио, уже было здесь, ожидая настойчиво, но кротко и с нежностью». Из двух последних отрывков следует, что происходившее уже имело место ранее в Иль Леццио. Он часто кричал по ночам, но, поскольку жил в одиночестве в Сосновом Коттедже, его не могли слышать в Арья Вихара.
Хотя К. оставался в Охай 19 дней, делая ежедневные записи в тетради, он не упоминает о том, чем занимался, кроме одного посещения зубного врача, когда «оно» было с ним в врачебном кресле, и о прогулке, когда «в окружении лиловых, голых скалистых гор он вдруг обрел уединение, — огромное, непостижимое великолепие, красоту, которая за пределами мысли и чувства... Уединение до странного одинокое, не отделенное, а именно одинокое, подобное капле воды, в которой все воды мира». Эти «Записные книжки» надо читать. Ни одна случайная цитата не даст возможности оценить их. Это бесценный документ, одно из великих мистических произведений всех времен, которое наверняка оценят по достоинствам.
К. сказал Розалинде во время своего пребывания в Охай, что она может до конца жизни жить в Арья Вихара. Она все еще руководила школой Счастливой Долины, но она давно уже перестала быть школой Кришнамурти. Раджагопал переехал в дом, который выстроил для себя неподалеку от Дубовой Рощи в западной части долины. Розалинда обрела независимость, поскольку Роберт Логан, чья жена скончалась, оставил ей деньги и собственность после своей смерти. (Мистер Логан подарил К. две пары часов Патек-Филипп, — одни золотые, которые К. никогда не носил, а другие стальные карманные на короткой цепочке с древней греческой монетой на конце. Эти часы К. всегда носил вплоть до своей последней болезни).
После ночного перелета в Лондон 8 июля К. на следующий день записал в дневнике: «...среди шума, табачного дыма и громкого разговора совершенно неожиданно начал ощущать чувство безбрежности и исключительного благословения, которое я почувствовал в Иль Леццио, и начало проявляться чувство священного. Тело нервно напряглось из-за присутствия людей, шума и пр., но не смотря ни на что, это было. Давление и напряжение были сильными, равно как и острая боль в затылке. Было только это состояние и не было наблюдавшего. Все тело было в нем, а чувство святости таким сильным, что даже стон вырвался из тела, хотя рядом сидели пассажиры. Так продолжалось несколько часов до глубокой ночи. Казалось, будто он смотрит не только глазами, но и тысячью столетий. Все вместе было странным происшествием. Мозг совершенно опустел, все реакции прекратились. Долгие часы его не волновали пустота, но только когда описываешь, это становится вещью известной, а знания описательны и нереальны. То, что мозг способен опустеть — странное явление. Поскольку глаза были закрыты, тело, мозг будто погрузились в неизмеримые глубины, в состояние невероятной чувствительности и красоты».
