"Светися, светися, новый Иерусалиме, слава бо Господня на тебе воссия", — поётся в пасхальном каноне Иоанна Дамаскина, а сама пасхальная ночь называется здесь светозарной, ибо в ней"безлетный Свет из гроба плотски всем воссия", а также провозвестницей начала светоносного дня.
Данте и Дамаскин идут абсолютно одной и той же дорогой, предлагая нам не зрительные или визуальные образы вместо вербальных, словесных (что нередко делали и ныне делают поэты), но именно образы света. И только света. Но этим же путем идет и монахиня Мария, когда описывает отца Алексия в пасхальную ночь"с особо радостными голубыми глазами, сияющими, точно бриллианты".
Описывая рай, Данте решается использовать приём, к которому поэты прошлого обращались крайне редко. В трех строчках он четыре раза употребляет восклицание"о", как сделал это некогда (впервые!) Секст Проперций, римский поэт, стихи которого процитировал однажды Андрей Критский в своем Великом каноне.
О, радость! О, восторг невыразимый!
О, жизнь, где всё — любовь и всё — покой!
О, верный клад, без алчности хранимый!
— восклицает Данте, словно цитируя пасхальный канон, где Дамаскин использует этот же, чрезвычайно необычный для византийской гимнографии прием:
"О божественного, о любезнаго, о сладчайшего Твоего гласа!… О Пасха велия и священнейшая, Христе! О мудросте…".
Слова бессильны, от них остаются одни лишь восклицания, но главное — море света.
Принять этот свет в себя человек в состоянии, но удержать его он уже не в силах. Мы переполняемся светом и сникаем или, вернее, увядаем, ибо вообще все, что не выразимо в словах, дается человеку с трудом. Отсюда и берет свое начало пасхальная "размагниченность".
Что же делать? Как выйти из этого состояния?"Жить — любви служить", — говорил о. Алексий Мечев своим прихожанам. Инокиня Мария рассказывает, что всю неделю Пасхи он кратко, но постоянно говорил о том, чтобы"мы жили в любви и в мире". Удивительно, но и для Данте рай — это vita integra d'amore e di pace, то есть"жизнь, полная любви и мира". Только реализуя вокруг себя этот мир и воплощая любовь в жизнь, только отдавая тот свет пасхальной радости, который переполняет нас изнутри, тем, кто нас окружает, мы сможем сохранить его в себе.
Человек, переживший пасхальную радость, не может не делиться ею с другими (в противном случае он её утратит); но делиться ею в словах, рассказывая о своем опыте друг другу, — невозможно. Это будет профанацией чуда. Задача заключается в том, чтобы научиться делиться этой радостью помимо слов — самою жизнью; и не только добрыми делами, но вообще отношением друг ко другу и каждым мгновением бытия. И тогда Пасха, как любил говорить отец Алексий Мечёв, превратится в новую четыредесятницу, в период радостного преодоления наших немощей в союзе любви, которым Иисус связал Своих апостолов.
На улице уже совсем темно и, конечно, довольно холодно, потому что апрель только ещё начинается. Вчетвером, мама с отцом и мы с сестрою, из единственного подъезда нашего старого дома на Немецкой улице (от него и следа не осталось) выходим мы во двор, спустившись по лестнице из трёх ступенек. По лестнице, которой уже давно не существует. Только иногда теперь возникает она в моих снах. Она, лестница, и особенно — почтовый ящик, из которого я и теперь во сне довольно часто вынимаю какие‑то письма… Их всегда много, потому что бываю я здесь редко. Только, если приснится. Почему? Не знаю.
На улице давно темно, мы идём в церковь Покрова на Лыщиковой горке. Именно в ней в ноябре 1944 года, во время войны, венчались мои родители. Правда, в тот вечер я ещё не знал, что они так любят именно эту церковь, потому что в ней венчались. Об этом как‑то не принято было говорить вслух. И вообще вера — это, наверное, не то, о чем следует говорить всем и каждому, а какая‑то тайна, тайна личных, глубоко личных наших отношений с Богом и иногда друг с другом.
Но в церковь мы всё равно идём вместе, потому что наступает Пасха. Яйца давно покрашены, а куличи, закрытые белой салфеткой, стоят в столовой. В Новом Завете рассказывается как раз об этом вечере
«В первый же день недели Мария Магдалина приходит ко гробу рано, когда ещё было темно, и видит, что камень отвален от гроба»…
Именно на этой странице Евангелия я, уходя из дому, оставил книгу раскрытой. И странным и необъяснимым кажется, что для большинства людей в метро и на улице сегодняшняя суббота ничем не отличается от всех остальных. Странно, но естественно. На дворе середина 60–х годов. И скоро Брежнев введёт свои войска в Чехословакию.
Пройдет лет 10 не меньше с той пасхальной ночи, которая вспомнилась мне сейчас, когда, уходя после вечерних занятий из Института иностранных языков в такой же весенний вечер Страстной субботы вместе с переводчицей Томаса Мора и Эразма Роттердамского Юдифью Матвеевной Каган, мы увидим группу студентов–оперотрядовцев. Они будут стоять в дверях уже готовые отправиться к церкви Николы в Хамовниках, чтобы встать в оцепление вокруг храма. Их задача заключается в том, чтобы не пропускать в церковь молодежь, «оберегая» её, таким образом, от «тлетворного влияния религиозного дурмана»… Что тут скажешь? Отвратительно.
Юдифь Матвеевна, конечно же, не может сдержаться. «Потом, — говорит она, — вам будет стыдно, что вы стояли в этом оцеплении. Шли бы вы лучше домой. Вы — неплохие ребята, но использовать вас можно в любых, в каких угодно, в самых мерзких целях. Потому что вы абсолютно беззащитны перед лицом зла. Идите домой. Вы, правда, меня все равно не послушаетесь, ну ладно…» Это было году в 1976, не позднее. Где теперь эти ребята и что теперь они делают? Интересно… Невероятно интересно… Одного из таких бывших комсомольских «вожаков» я встретил как‑то на улице - он спросил у меня благословения, а потом заметил, что читал мои статьи и считает, что в них я излишне открыт инославию. «Подумайте, об этом, отец Георгий, я говорю вам как православный»… Ладно… Что тут можно сказать… Теmроrа mutаntur et nos mutamur in illis — «Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними».
Небольшого роста, вернее, просто низенькая, с удивительно красивой головой, но болезненно полная, с трудом передвигавшаяся, потому что в детстве перенесла полиомиелит, Юдифь Матвеевна была удивительно и по–настоящему мужественным человеком. Она всем и всегда говорила правду, а поэтому, как только ей исполнилось 55 лет, ее безжалостно выгнали на пенсию. В те годы мне было немного грустно, что обе они, Юдифь и ее мать Софья Исааковна, не ходят в церковь и не считают себя христианками.
Теперь, вспоминая те бесконечные разговоры, что велись нами у них дома на проспекте Вернадского, я понимаю, что в этом, если так можно выразиться, «нехристианстве» было так много Божьего присутствия и так много духа евангельского, что нам, кто их знал, остается только благодарить за них Бога. Бога невидимого… И сокровенного… Бога, который действует в нас. «Се воистину израильтянин, в нем же льсти несть», — говорит Иисус о Нафанаиле. «Вот по–настоящему верующие люди», — сказал, выходя из их дома вместе со мною один московский священник, теперь уже совсем старенький, а тогда гонимый за то, что привык говорить правду, не понижая голоса…
Но возвращаюсь в шестидесятые годы. На Лыщикову горку. В церковь войти нельзя, потому что она давно переполнена. Вокруг, на отрогах (если так можно выразиться) этой самой горки стоят люди со свечками — их сотни, если не тысячи…
«Воскресения день,
просветимся, людие,
Пасха, Господня Пасха,
от смерти бо к жизни
и от земли к небесе…»
И снова и снова: «Христос воскресе…». А хор продолжает «победную поющая».
Словом «победная» переведено на славянский греческое «эпиникион»… Эпиникион адондес, — по–русски это будет «воспевая победную песнь». Эпиникии некогда писал знаменитый Пиндар. Тогда это были песнопения в честь победителей на Истмийских, Олимпийских или Пифийских играх — теперь песнь в честь уже другой победы: над смертью и над всеми нашими страхами. Этой самой тихой, самой невозможной и самой удивительной победы… А мы стоим все вместе на пригорке со свечками в руках. «Христос воскресе»… Теперь я иногда прохожу по дороге к себе на работу в библиотеку мимо этого пригорка и вижу то самое место, где мы вчетвером стояли всегда пасхальной ночью. И нас вижу, поэтому, если б умел рисовать, то нарисовал бы непременно. «Христос воскресе»…
Затем наступает утро, дома мы пьем чай с куличом и едем на кладбище. Здесь похоронены бабушка с дедушкой, Владимир Петрович Ветчинкин, мамин крестный, поэтому мы непременно встретим тут его вдову неисправимо хромающую Екатерину Филипповну. А чуть дальше удивительный Генрих Густавич Нейгауз и Андрей Белый или Борис Николаевич Бугаев, автор странной поэмы «Христос воскресе» и двух замечательной симфоний: героической и драматической. Еще дальше знаменитый ученый, специалист по славянской палеографии Вячеслав Николаевич Щепкин, учитель моей бабушки, под руководством которого она написала свою работу о жизнеописании Михаила Клопского, и многие, многие другие…
