– Угощайтесь, угощайтесь, благословенный! Может быть, вам еще лукума?
– Нет, спасибо, геронта, я… Ну как бы это объяснить?
– Ничего не надо объяснять, солнце уже почти село, и Георгиосу пора уже звонить к повечерью. Как тебя зовут?
– Меня? Панайотис. – Сказав свое мирское имя, паломник покраснел от стыда, но темнота покрыла этот стыд, и он, преодолевая волненье, продолжил: – Геронта, я по ночам вижу во сне, как ты зовешь меня, я никак не могу найти покой и… и прошу у тебя прощенья… – Гость прикрыл лицо руками, и они сидели так с минуту, не говоря ни слова.
– И ты меня прости, Калинник. – Геронта Иосиф прослезился и почувствовал сильное облегчение, как будто внутри души лопнул гнойный нарыв или вдруг умер злобный червь, подтачивающий сердце. Никто не увидел его слез, зато все услышали звонкий голос колокола, звавшего на молитву.
– Ну, пойдем скорее, вот уже и повечерье. – Геронта с Калинником шли позади всех, и старец, слегка обернувшись, тихо обронил: – Помни, что ты дал обеты Самому Богу, и так или иначе тебе придется отвечать за них. – Он взял его за руку. – Возвращайся на гору.
Войдя в низенький храм, монахи по очереди приложились к иконам и мощам, среди которых был древний крест с частичкой самого Честного Древа. Затем старец начал повечерье с обязательным акафистом Божьей Матери, он читал эту службу тысячи раз и знал наизусть. Сегодня он читал все сам.
Дойдя до славословия, старец вдруг остановил чтение, и его руки словно врезались в подлокотники стасидии. Громко вздохнув, геронта Иосиф возгласил:
– Слава Тебе, показавшему нам свет!
Старец опустил голову и будто заснул.
Через минуту обеспокоенные послушники окружили затихшего геронту, и Георгиос, бывший в миру врачом, проверил его пульс. Наступило долгое затишье. Все вдруг поняли, что произошло.
– Геронта ушел от нас. – Георгиос посмотрел на Никоса и медленно повторил: – Наш добрый старец упокоился.
Все молчали в противоречивых чувствах. Огоньки лампад нисколько не дрожали, древние иконы – благоухали, да и вся молитвенная обстановка низенького храма казалась ничем не нарушенной. Была естественная скорбь по усопшему, но, с другой стороны, – какая-то легкость и внутренняя радость, извещающая, что старец, будучи праведником, отошел прямо ко Господу. Никос поцеловал еще теплую руку геронты Иосифа, вытер рукавом подрясника текущие ручейком слезы и вместе с Георгиосом аккуратно поднял тело старца. Калинник стоял, не шелохнувшись, в своей стасидии.
– Благословенный, ты умеешь, можешь дочитать повечерие? Геронта всегда настаивает на точном исполнении правила, а мы пока займемся всеми этими вопросами, позвоним в лавру и прочее. – Никос указал мокрыми глазами на ветхий канонник, и послушники, причитая, вынесли тело старца из храма.
Калинник взял книгу, поправил старинный аналой, все еще не осознавая, что вокруг происходит. Свечи лежали все на том же знакомом месте. Он зажег одну из них и открыл малое повечерие. Найдя глазами нужное место, монах с волнением вдохнул забывшей псалмопение грудью побольше воздуха и начал читать нараспев:
– Слава в вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение…
Чтение уносило его, и голос все больше обретал силу.
Над Святой горой уже мерцали огни, и в другом, духовном, небе зажглась новая звезда. Так закончился еще один короткий вечер, уступив время ночи, зажегшей звезды и тысячи свечей – душ, вставших на молитву в монастырях, кельях и стареньких каливах [15] Афона, предстоя перед Первопричиной всего.
Может быть, я поступил неправильно, греховно, но теперь уже всё равно – прошлое невозможно вернуть или изменить. Я покинул Афон.
Я оставил его зелёные горы, тропинки, прорезающие леса, его камни и море с неповторимым характером. Как объяснить себе это бегство из рая молитвы и школы настоящего смирения? Ум найдёт оправданье, но душа его не примет. Она не смирится с потерей и будет оплакивать её до конца своего пребывания на этой земле.
Мы ищем благо соразмерно силам своих душ. И тот, кто решит воспринять благо сверх своей меры, никогда не сможет удовлетвориться меньшим. Теперь я понимаю: покинув Святую гору, я оставил там своё сердце биться в такт с сердцами монахов…
И хотя мне есть о чём сожалеть, но я не сожалею; мне есть о чём плакать, но я радуюсь. Ведь я – счастливей многих, не видевших то, что видел я, и не слышавших того, что мне довелось услышать.
Счастье – провести несколько лет на Святой горе. И я счастлив.
Мир тебе, Афон, твои чертоги озарены светом вечности!
– Сотвори милость рабу твоему!
Поседевший в подвигах зилот Антоний, старец одной из керасийских кафизм, искал свою косулю.
– Лало! Лало! – слышались в лесу жалобные крики старика.
Годовалая Ипакои – так звали пропавшего зверя – была найдена старцем полгода назад. По-гречески это слово означает «послушание», и старец искал косулю так же усердно, как юный подвижник ищет нелицемерного послушания у духовника. Отец Антоний очень любил Ипакои.
Бродя по окрестностям кафизмы, он вспоминал, как вытащил её из оврага близ тропинки, ведущей в Великую лавру. Упав туда, косулёнок, видимо, сломал ногу и не мог выбраться. Услышав шаги бредущего по тропинке старца, он жалобно заблеял, словно зовя его на помощь. Геронта Антоний умилился, разглядев сквозь толстые линзы очков плачущего зверька, и, сам рискуя сломать ногу, полез в овраг. Вытащив на тропинку дрожащее от страха и боли животное, старец с любовью взял его на руки и осторожно понёс в кафизму. Сердце билось тяжело, гулким стуком отдавая в виски, – отцу Антонию было уже за восемьдесят, и нести косулю, пусть и совсем ещё детёныша, старику было очень тяжело…
Антоний жил один в маленькой деревянной кафизме – бывшем сарае богатой русской кельи святого Иоанна Богослова в скиту Кераси. В самой же келье, стоявшей метрах в пятидесяти от кафизмы, жили пятеро молодых монахов-зилотов во главе со старцем Ираклием. Отец Ираклий был человеком щедрым, и геронта Антоний всегда был одет и сыт. Зилоты в Иоанна Богослова занимались иконописью, заказов было много, и наличных средств на содержание этой большой кельи всегда хватало.
Антоний переселился в кафизму пару лет назад по приглашению старца Ираклия, своего старинного приятеля, когда понял, что стал настолько немощен, что обходиться без посторонней помощи уже не сможет. Послушников отец Антоний не хотел брать, поскольку был нелюдим и избегал общения. По этой же причине он отказался перейти в саму келью, предпочтя ей грубо сколоченный сарай. Так, сохранив некоторую независимость, он всегда мог надеяться на помощь братьев, в том числе и врачебную, – один из монахов окончил афинский медицинский институт.
Увидев обливающегося потом отца Антония, несущего в старческих, дрожащих от напряжения руках маленького косулёнка, рясофорный послушник Григорий – тот самый врач – подбежал к нему и, приняв ношу, донёс больную косулю до кафизмы. Закрепив повреждённую ногу животного бандажом, он сделал косуле укол успокоительного.
– Как назовешь зверёныша? – поинтересовался Григорий у старца.
Отец Антоний неожиданно рассмеялся.
– У меня никогда не было послушания. Назову-ка я ее Ипакои – хоть на старости лет смогу со спокойной совестью говорить всем, что наконец обрёл послушание. Лучше поздно, чем никогда.
– Смиренный раб Божий! – Григорий рассмеялся в ответ. – Значит, оставишь её себе?
Старец ничего не ответил.
Конечно, он оставил косулёнка, хотя бы для того, чтобы его выходить. Через месяц маленькая Ипакои оправилась и уже вовсю скакала у кельи. Она стала совсем ручной и, по-видимому, покидать келью не собиралась, чему был рад не только отец Антоний, но и другие монахи с Кераси.
Старец чувствовал, как привязался сердцем к этому маленькому беззащитному животному.
– Эй, Ипакои, да что ты всё скачешь и скачешь! Посиди ты хоть немного на месте!
И косуля подбегала к старцу, а тот с нежностью гладил её по холке. Геронта Антоний чувствовал, что с появлением в его судьбе Ипакои он влюбился в жизнь так, будто только начинал жить. Старец стал более открытым в общении, и монахи, навещавшие старца поначалу только для того, чтобы посмотреть на ручную косулю, вскоре частенько стали приходить к нему за советом, удивлялись тому, как просто он разрешал их противоречия. Всем вдруг стало очевидно то, о чём прежде никто не догадывался – какое у старика на самом деле доброе сердце.
Отец Антоний действительно преобразился. С приручением Ипакои в нём будто проснулось нечто, до времени дремавшее в монашеском сердце. Глаза его светились внутренним благодатным светом, идущим из глубины исстрадавшейся души, где мельничными жерновами искушений стёрлись в порошок лютые, борющие человека от юности, страсти. Облик его стал внушать благоговение: седые волосы и густая борода, свалявшиеся оттого, что их давно не касался гребень, придавали ему сходство с пророком Илией на древней византийской фреске. Он стал казаться монахам и паломникам обладателем той же силы, что была у святых, повелевавших зверьми: Герасима Иорданского, приручившего льва, Серафима Саровского, кормившего медведя, праотца Адама до грехопадения…
