Очевидно, вряд ли следует так уж сразу поднимать на щит творение этого человека, превознося его — в пику антихристианскому Риму — как воплощение подлинно христианского духа!
Страшная альтернатива, перед которой стоит Иван, заключается в следующем: все свои силы он употребляет на то, чтобы лишить ужасное видение реальности. Ведь сатанинское совершенно невыносимо, и на борьбу с ним невольно мобилизуются все резервы самообороны. Поэтому он хочет утвердиться в мысли, что гость — это он сам, Иван, его собственная галлюцинация. Тогда видение исчезнет… Но когда визитер говорит: «Признайся, что веришь, ну на десятитысячную» — и Иван в ярости кричит в ответ: «Ни одной минуты!» — он вдруг прибавляет: «Я, впрочем, желал бы в тебя поверить!» Здесь угадывается, с одной стороны, тоска по вере как таковой, с другой же стороны, — и это, пожалуй, еще важнее — страх перед умозаключением, которое напрашивается само собой: ведь если гость действительно не более чем его собственная галлюцинация, то тогда сам он, Иван, и есть все то омерзительное, с чем он тут сталкивается! Тогда он и есть тот, кто, выйдя за пределы добра и зла, в отчаянии заключил союз со своей злой волей — союз сатанинский!
Именно в этой связи следует понимать исполненные благодати Божией слова Алеши, о которых уже шла речь выше: «Не ты убил отца, не ты!» И дальше: «Это Бог положил мне на душу тебе это сказать, хотя бы ты с сего часа навсегда возненавидел меня…» И ненависть действительно прорывается: «Алексей Федорович… С сей минуты я с вами разрываю и, кажется, навсегда».
Как-то мы уже говорили об этом: чем вызвана эта ненависть? Что, в сущности, говорит Алеша? Не твоя воля обрела здесь сатанинскую автономию. Не ты, заключив союз со злом, стал инициатором преступления. Но вместе с тем это значит и вот что: ты — не Великий инквизитор, который, окостенев в бунтарстве и в то же время — в отчаянии, берет мир из десницы Божией, чтобы повелевать в нем добром и злом. Будь ты им, ты действительно служил бы прибежищем сатанинскому. Но ты вовсе не таков! Ты совсем не сверхчеловек. Ты — всего лишь обычный смертный, совращенный дьяволом и потому согрешивший. Признать это — значит отказаться ото всех непомерных притязаний и вступить на путь раскаяния, но именно такая перспектива и ожесточает Ивана. Спастись можно только в том случае, если на смену самоутверждению придет смирение, в котором и заключена истина. Но отчаянная гордыня Ивана, превозмогающая его сознание собственной неполноценности, не допускает этого. Лучше уж погибель!
Алеша все-таки приходит к брату, и видение исчезает. Он приносит весть о самоубийстве Смердякова, и Иван, в полубезумном состоянии после всего пережитого, ищет у него прибежища.
Алеша верно угадывает предназначение кошмарных видений: довести брата до полного отчаяния и погубить его. На это намекнул гость, да Иван и сам чувствует, как реальна опасность: «Нет, я не повешусь (как Смердяков, — о, как силен соблазн! — Р.Г.). Знаешь ли ты, что я никогда не могу лишить себя жизни, Алеша! От подлости, что ли? Я не трус. От жажды жить! Почему это я знал, что Смердяков повесился? Да, это он мне сказал…» Нет, он этого не говорил. Но Иван ощутил причинно-следственную связь — ту самую, которая ставила под угрозу и его собственное существование!
И вновь напоминает о себе страшная альтернатива:
«Я люблю твое лицо, Алеша. Знал ли ты, что я люблю твое лицо? А он- это я, Алеша, я сам. Все мое низкое, все мое подлое и презренное! Да, я «романтик», он это подметил… Он мне, впрочем, сказал про меня много правды. Я бы никогда этого не сказал себе. Знаешь, Алеша, знаешь, — ужасно серьезно и как бы конфиденциально прибавил Иван, — я бы очень желал, чтоб он в самом деле был он, а не я!
Он тебя измучил, — сказал Алеша, с состраданием смотря на брата.
Дразнил меня! И знаешь, ловко, ловко: «Совесть! Что совесть? Я сам ее делаю. Зачем же я мучаюсь?
По привычке. По всемирной человеческой привычке за семь тысяч лет. Так отвыкнем и будем боги». [17] Это он говорил, это он говорил!» И сразу — целительное слово: «А не ты, не ты? — ясно смотря на брата, неудержимо вскричал Алеша. — Ну и пусть его, брось его и забудь о нем!».
И вот обнажается нерв, сокрытый в самой потайной глубине, — там, где так зловеще срослись воедино гордыня и чувство собственной неполноценности:
«— Да, но он зол. Он надо мной смеялся. Он был дерзок, Алеша, — с содроганием обиды проговорил Иван. — Но он клеветал на меня, он во многом клеветал. Лгал мне же на меня же в глаза. «О, ты идешь совершить подвиг добродетели, объявишь, что убил отца, что лакей по твоему наущению убил отца…….
Это ты говоришь, а не он! — горестно воскликнул Алеша, — и говоришь в болезни, в бреду, себя мучая!
Нет, он знает что говорит. Ты, говорит, из гордости идешь, ты станешь и скажешь: «Это я убил, и чего вы корчитесь от ужаса, вы лжете! Мнение ваше презираю, ужас ваш презираю». Это он про меня говорит, и вдруг говорит: «А знаешь, тебе хочется, чтоб они тебя похвалили: преступник, дескать, убийца, но какие у него великодушные чувства, брата спасти захотел и признался!»… Пойдешь, потому что не смеешь не пойти. Почему не смеешь, — это уж сам угадай, вот тебе загадка!» Встал и ушел. Ты пришел, а он ушел. Он меня трусом назвал, Алеша! Le mot de l'enigme [18], что я трус! «Не таким орлам воспарять над землей!» [19]
Вновь поднимается в нем исступленная ненависть: «Идешь, чтоб тебя похвалили» — это зверская ложь! И ты тоже презираешь меня, Алеша. Теперь я тебя опять возненавижу. И изверга [20] ненавижу, и изверга ненавижу! Не хочу спасать изверга, пусть сгниет в каторге! Гимн запел! О, завтра я пойду, стану пред ними и плюну им всем в глаза!».
Здесь явственно слышатся мотивы из «Великого инквизитора» и обрамляющей его беседы в трактире: неэвклидово устройство мира… его глубокая порочность… сомнительное отношение к нему Бога… обоснованная «необходимость» зла в мире… тоска по великой святости отшельников и девственниц… отказ от всеобщей «осанны»… скепсис отчаяния при мысли об искуплении — и мучительное чувство утраты…
Быть может, теперь уже стало яснее, что означает легенда о Великом инквизиторе. Лишь на поверхностный взгляд она бросает вызов Риму, ратуя за истинное христианство, за дух свободы и любви. В сущности же легенда служит целям бескомпромиссного разоблачения.
Смысл ее в том, чтобы охарактеризовать Ивана, а заодно и его отца, и его братьев. Но «братья Карамазовы» — Дмитрий, Иван, Алеша и Смердяков — вместе с их отцом Федором и их матерями Аделаидой Ивановной, Софьей Ивановной и Лизаветой Смердяковой — что за галерея! — все вместе они суть не что иное, как совокупность людей, семья человечества! Здесь представлен человек — во всем своем величии и всем ничтожестве, со всем светлым и темным — прежде всего темным! — что в нем есть. Происходящее в этих людях типично для всех! И судебный процесс, описание которого занимает чуть ли не половину романа, — это такой процесс, в котором человек выступает и как обвиняемый, и как обвинитель, и как защитник, и как свидетель, и как судья. А итог всего таков, каким он обычно бывает, когда «судят» люди: несправедливый приговор, плод недомыслия. Ибо уже сам характер смертельного ранения мог бы послужить незамедлительным ответом на вопрос, был ли причиной смерти удар пестиком, нанесенный Дмитрием. Но вместо того, чтобы провести соответствующее исследование, они бесконечно — на протяжении сотен страниц — разглагольствуют на этико-психологические темы! «Великий инквизитор» призван разоблачить Ивана и ему подобных — человека и человечество.
3. Место «легенды» в общем круге проблем
Пройдя вместе с нами путь довольно сложных рассуждений, читатель может сам решить, насколько обоснован наш тезис, согласно которому истинный смысл легенды не исчерпывается содержащейся в ней полемикой Восточной Церкви с Римом. То, что эта полемика вкладывается здесь в уста человека, в сущности лишенного веры, человека, выступление которого в защиту своей церкви — в памятной газетной статье — было воспринято как насмешка, несущественно, что вполне в духе Достоевского; более того, наступление на Рим и католичество скорее теряет на фоне человеческой несостоятельности свои четкие контуры. Но если рассматривать роман как целое, то нельзя не прийти к убеждению, что смысл его не сводится к этому слишком уж явному, почти банальному аспекту, ибо в остальном церковь не играет в романе вообще никакой роли. Если же подойти к «Легенде» с позиций только что рассмотренных человеческих связей и отношений, то она сразу же займет в книге одно из важнейших мест.
Правильность такого подхода подтверждается и тем, что единственный «слушатель», которого Иван знакомит со своей легендой, Алеша, реагирует не столько на ее полемический смысл, сколько на то, как раскрывается в ней Иван; именно это последнее и определяет степень его ужаса.
