Встали мы, помолились. До праха земного поклонился я образу пр. Серафима, затем пошли. Взошли на лестницу, ведущую в ректорские покои, прошли их сквозь и остановились в последнем зале, из которого ход в церковь. В зале полумрак, тихо мерцает лампада… Дверь полуотворена, слышно, поют: "Господи, Боже мой, возвеличился еси зело, во исповедание и велелепоту облекся еси… Дивны дела Твои, Господи". Вошел я в зал, осмотрелся… Тут стоял о. Христофор, поклонился я ему в ноги, он — мне, и оба прослезились, ничего, ни слова не сказав друг другу. Без слов и так было все понятно. Потом я остался один, несколько в стороне стояли ширмы, за ними аналой, на нем образ Спасителя, горящая свеча. Я стою в студенческом мундире, смотрю, на стуле лежит власяница, носки. Господи, куда я попал? Кто*, что я? (помнишь, папа говорил?). Страшно, жутко стало… Надо было раздеваться. Все снял, остался в чем мать родила, отложил ветхого человека, облекся в нового.
В власянице да в носках стоял я всенощную за ширмами, перед образом Спасителя. С упованием и верою взирал я на Божественный лик, и Он, кроткий и смиренный сердцем, смотрел на меня. И хорошо мне было, мирно и отрадно. Взглянешь на себя: весь белый стоишь, власяница до пят, один такой ничтожный, раздетый, необутый, в сознании этого ничтожества, этой своей перстности, ринешься ниц, припадешь, обхватишь голову руками и… так лежишь… и исчезаешь, и теряешься, и утопаешь в Божественном… "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас". Мерными, величавыми какими-то торжественными шагами приближался ко мне сонм иноков в клобуках… в длинных мантиях, с возженными свечами в руках подошли ко мне. Я вышел из-за ширмы и меня повели к солее, где на амвоне стоял у аналоя с крестом и Евангелием преосвященный ректор. "Объятие Отчие отверсти мне потщися" тихо, меланхолически, грустно пел хор. Едва вошел я в притвор, закрытый мантиями, как упал ниц на пол — ниц в собственном смысле, лицом касаясь самого пола, руки растянув крестообразно… потом… потом… не помню хорошо, что было… все как-то помутилось, все во мне пришло в недоумение. Еще упал, еще… вдруг, когда я лежал у амвона, слышу: "Бог Милосердный, яко Отец чадолюбивый, зря твое смирение и истинное покаяние, чадо, яко блудного сына приемлет тя кающегося и к Нему от сердца припадающего". Преосвященный подошел ко мне и поднял меня. Дальше давал всенародно перед лицом Бога великие и трудные иноческие обеты. Потом облекли меня в иноческие одеяния, на рамена мои'-надели параман, черный с белым крестом, а кругом его написаны страшные и дивные слова: "Аз язвы Господа моего Иисуса Христа на теле моем ношу". Порою так сильно, так реально дают ощущать себя эти слова. Надели на грудь деревянный крест, "во всегдашнее воспоминание злострадания и уничижения, оплевания, поношения, раны, заушения, распинания и смерти Господа Иисуса Христа", дальше надели подрясник, опоясали кожаным поясом, облекли в мантию, потом в клобук, и на ноги мои дали сандалии, в руки вручили горящую свечу и деревянный крест. Так погребли меня для мира! Умер я и перешел в иной мир, хотя телом и здесь еще. Что чувствовал и переживал я, когда в монашеском одеянии стоял пред образом Спасителя, у иконостаса с крестом и свечой, не поддается описанию. Всю эту ночь по пострижении провел в храме в неописуемом восторге и восхищении. В душе словно музыка небесная играла, что-то нежное-нежное, бесконечно ласковое, теплое, необъятно любвеобильное касалось ее, и душа замирала, истаевала, утопала в объятиях Отца Небесного. Если бы в эти минуты вдруг подошел бы ко мне кто-нибудь и сказал: "через два часа вы будете казнены", я спокойно, вполне спокойно, без всякого трепета и волнения пошел бы на смерть, на казнь и не сморгнул бы. Так отрешен был я в это время от тела! И в теле или вне тела был я — не вем. Бог весть! f За литургией 27 сентября приобщался Святых Тайн. Затем старец отвез меня в Гефсиманский скит. Тут я 5 суток безвыходно провел в храме, каждый день приобщаясь Св. Христовых Тайн. Пережил, передумал за это время столько, что не переживу, наверное, того и за всю последующую жизнь. Всего тут было: и блаженство небесное, и мука адская, но больше блаженства. Кратко скажу тебе, родной мой, о моей теперешней новой, иноческой жизни, скажу словами одного отца Церкви — инока: "Если бы мирские люди знали все те радости и душевные утешения, кои приходится переживать монаху, то в миру никого бы не осталось, все ушли бы в монахи, но если бы мирские люди наперед ведали те скорби и муки, которые постигают монаха, тогда никакая плоть никогда не дерзнула бы принять на себя иноческий сан, никто из смертных не решился бы на это". Глубокая правда, великая истина… 22 октября я рукоположен в сан иеродиакона, и теперь каждый день служу литургию и держу в своих недостойных руках "Содержащего вся" и вкушаю бессмертную Трапезу. Каждый день праздник для меня…
О, какое счастье и какой в то же время великий и долгий подвиг! Вот тебе, родной, мои чувства и переживания до пострига и после. Когда я сам все это вспоминаю, что произошло, то жутко становится мне: если бы не помогла благодать Божия, не вынес бы я этого, что пережил теперь. Слава Богу за все!
Октябрь 31. 1908 г. Сергиев Посад
Письмо схиигумении Фамари (Марджановой) (отрывки)
"[Я] видел в сонном бдении — легком сне на Лубянке, когда валялся, яко скот (какой и есть в действительности), на нарах, в грязи, табачном дыму… Вхожу в какой-то глубокий темный подвал, подземелье, сыро, жутко, овладевает уныние, отчаяние невыносимое, чувство брошенности. Вдруг светлая полоска… Вглядываюсь — все светлее… светлее. Вижу изумленными очами седалище, а на нем возседает Христос. Но такой, как изображается Он беседующим с самарянкой, весь в белом-белом одеянии, якоже белильник не может выбелить на земле. Лицо Его такое же, как на картине Плацгорта, [когда] благословляет Он ее. (Помнишь, мы вместе любовались ею в красках, она у Сани есть). Увидав это, я остановился, и обрадованный, и пораженный, изумленный и устрашенный. Дух захватило мой: хотел говорить, молиться Ему — не мог. Не отверзая уст своих, яко нем стоял; Господь, тако узренный мною, посмотрел на меня всепрощающим взором. "Если, — подумал я, — сейчас такой взор Его проницательный, каков же будет Он на Страшном Суде?" Так я и не вымолвил ни слова, в изумлении будучи. Посмотревши на меня, Господь простирает руку Свою, указывая ею горе, и быстро встает, идет из этого подземелья решительной, быстрой походкой, я стою в страхе и трепете, и, продолжая идти, рукою зовет меня за собой. Исполненный уже не только страха, но и неизреченной радости, я пошел за Ним, удивляясь необыкновенной белизне Его ризы и как бы ослепленный блеском ее. Господь подходит к высокой винтовой лестнице, поднимается быстро-быстро вверх — лестница крутая, узкая. Я опять остановился. Тогда Господь обернулся в мою сторону, воззрел на меня, окаянного, а так как я стоял внизу и не входил еще ни на одну ступеньку, то Господь дал мне знак рукою Своею, — решительно-властно сделавши сие мановение. Сам остановился, ожидая, когда взойду к Нему. И так мне было сладко, когда я стал подниматься. Вывел Он меня на широкую площадку и светлую. Здесь от избытка сердца я, упавши ниц, воскликнул: "Господь, Господь, Господь!!!" Но Господь скрылся от взоров моих. Очнувшись, я почувствовал великое умиление. Это было в 4 часа утра. Смотрю… кругом все сияет, вверху меня дремлет человек… Встал в углу, прочитал молитву наизусть, причастился… Потом все встали, начался шум, гам, песни, ругань, всякие неистовства. У меня "тишина велия", будто один хожу, тяну четки, радость неизреченная. Дивно. Сознание, что на груди Святые Дары, ободряет и всякий страх отгоняет. И понял я тогда, что написано в книге Псалмов: "расширил еси сердце мое — в тесноте Ты дал мне простор". Слава Тебе, Господи! И сейчас, когда припоминаю, согревает, и особенно до слез умилительно, что стоял и ожидал Господь. Так всегда Он ждет нас, маловерных и нерешительных…"
В Вифании был некто по имени Лазарь, которого любил Иисус Христос, и две были у него сестры: одну звали Марфой, другую Марией. Простые были это люди, гостеприимные, радушные, добрые. За простоту их и детскую веру Спаситель нередко бывал у них в доме. Сей Странник, Который не имел, где главы подклонить, находил Себе здесь приют и отдых от трудов Своих. И вот, как вихрь какой, как буря, налетело вдруг на этот благочестивый дом несчастие: тяжким, лютым недугом заболел Лазарь.
Заболел… И немного спустя умер, и был погребен, горько оплакиваемый своими сестрами и всеми присными. Скорбь сестер Лазаревых была еще горше оттого, что в это время не было с ними их Утешителя сладостного, их Учителя милостивого, а был Он тогда по ту сторону Иордана, творя там велия чудеса: слепым давая прозрение, хромым хождение, мертвых воскрешая, как будто от сна возбуждая, и от всяких болезней словом единым исцеляя, здравие всем подавая…
