— И этим ты собираешься отбиваться от братков?
— Да это так, для спокойствия, — ответил я смущенно.
— Хочешь, подберем тебе что-нибудь посерьезней?
— А что у вас есть?
— Все, что душе угодно.
Он подвел меня к сейфу, открыл и стал доставать из пирамиды пистолеты: «Стечкин», «Гюрза», «ТТ», «ПМ» — эти от двухсот до четырехсот долларов. А вот для пижонов: «Беретта», «Глок», «Кольт», «Хеклер-Кох», «Вальтер» — все 45-го калибра — эти дешевле: по сто-двести. Мы же патриоты!
Я вспомнил своего друга и выбрал «Вальтер-ППК». Олег одобрил выбор:
— Легкий, компактный; известен, как «пистолет Джеймса Бонда». Тебе лицензия нужна?
— А что, можешь и это?
— Не проблема, с милицией мы дружим.
Он достал из папки бланк лицензии с синей печатью, позвонил кому-то, продиктовал мои паспортные данные и вписал номер.
— Ну вот и всё. С тебя триста долларов — и носи на здоровье. Вот тебе еще коробка патронов, запасная обойма и наплечная кобура. Это «бонус».
В мою ладонь легла изящная рукоятка немецкого пистолета. По руке, вверх по предплечью, прокатилась волна возбуждения, знакомая с детства. От ветеранов-афганцев я вышел с кредитом и настоящим огнестрельным оружием. Меня распирала сладкая гордость победы.
После выполнения того заказа мы получили весьма неплохие деньги. Пошли праздновать в ресторан. Только друг мне не нравился: прятал глаза, мычал… Я положил руку на его опущенное плечо и спросил, что с ним. Он молча достал из внутреннего кармана и показал свой новый паспорт. Там на немецком языке было написано его имя: Вальтер. Он уезжал в Германию на родину предков. Мне стало грустно: любил я Вальку-Вальтера, с ним было здорово и надежно, как тогда, на руинах — спина к спине… После банкета, поздней ночью заехали в наш лесопарк, с трудом разыскали сильно заросшие руины и при свете автомобильных фар устроили стрельбу — прощальный салют!
Как я и предполагал, после отъезда друга наше предприятие стало разваливаться. Мой заместитель подставил меня. На мне повис долг. Потом он переметнулся под криминальную крышу и сдал меня. Выплатить долг с растущими процентами мне было не под силу, поэтому я прибег к расхожему приему: подался в бега. Там, спасаясь от преследования, встретился с духоносным старцем. Он и обратил меня в Православие.
Вернулся домой другим. Стал посещать храм. Однажды на исповеди батюшка предложил мне положить три поклона перед Распятием. У меня из внутреннего кармана пиджака выпал пистолет и громко ударился о мраморный пол. Священник подозвал меня и громко прошептал: «в храм с оружием приходить нельзя». Потом сказал:
— Ты вообще избавься от оружия. Неужели ты еще не понял, что Господь взял тебя под Свой покров. Где-то я прочел, что у президента Америки сотни тысяч профессиональных охранников, а защищен он только на 10 процентов. А ты на все сто! К тому же наличие оружия создает у тебя ложное ощущение своей защищенности. Ты надеешься на железку, а не на Бога. И в момент опасности будешь не молиться, а лихорадочно доставать пистолет. Иди в лавку, купи четки. Читай по ним Иисусову молитву. Для христианина это и есть самое главное оружие обороны.
Выйдя из храма, я поднялся на мост, в последний раз подержал пистолет, ощутив таинственную вибрацию мышц предплечья. «Прощай, „Вальтер“, — прошептал я, — Прощай навсегда!» — и отшвырнул пистолет прочь от себя. Он последний раз матово блеснул на прощанье и ушел под темную воду.
С тех пор прошло больше десяти лет. Мне приходилось бывать в разных темных местах и довольно опасных ситуациях. Но ни пуля, ни рука, ни что-нибудь еще — не коснулись моего тела. Десять лет — ни одного синяка и ссадины!
Однажды приехал из Германии Вальтер, и я рассказал ему о своей новой системе безопасности. Показал четки. Вспомнил, как незадолго до этого пришлось мне идти ночью сквозь толпу пьяных подростков. Они преследовали меня, угрожали… И не было у меня оружия. И не на что было надеяться, кроме как на Спасителя. Мои пальцы перебирали узелки четок, Иисусова молитва изливалась из сердца непрерывным потоком. Беспрепятственно добрался я до шоссе, остановил такси и уехал живым и здоровым. Валька четки у меня взял, но мне не поверил.
Через пару месяцев звонит из Мюнхена и рассказывает:
— Попал я тут в переплет… Мы с друзьями ночью ждали такси. Нас окружила толпа обкуренных бритоголовых подростков. Я сказал своим: стоим и ничего не делаем. Только я шепотом по твоим четкам читал Иисусову молитву. Хулиганы прыгали вокруг, угрожали, размахивали кулаками — и ничего сделать нам не могли. Наконец, подъехала машина, мы сели и уехали домой. Прости меня: я не поверил тебе, друг. Теперь я в православный храм стал ходить. Крестился с именем Валентин.
— Значит мы как и прежде: спина к спине!
— Да, как прежде… Снова ты спас меня. Как тогда, на руинах. Прости.
— Прости и ты меня, брат Валентин. Прощай, Вальтер.
Генерал умирал и знал об этом. В той жизни, которую он проводил последние годы, не осталось того, что привязывает к земле. Ни удовольствий, ни друзей, ни обязательств. Сосуд его жизни опустел. Испарялись последние капли.
С детства стремился он к красоте, но именно красивые люди его часто предавали, а некрасивые или даже уродливые ему помогали и утешали. Он знал, что настоящие любовь и красота ждут его там, за чертой, которая неотвратимо приближалась с каждым ударом усталого сердца. Наконец-то рухнут призрачные декорации, скрывающие уродство, слетят отвратительные маски с красивых лиц, всё обнажится до истинной сути и станет на свои места. Ложь земного бытия уступит место реальной правде.
Он доживал последние минуты, как допивают бокал с горьким целебным настоем — до последней капли. Он чувствовал, как остывают ноги, холодеют руки. Все тепло его тела сосредоточилось в голове и сердце, соединив их в один орган. Там продолжалась тонкая пульсация. Там догорали последние тени прошлого. Вспоминались события, дела, встречи. Он командовал во сне, выслушивал упреки и похвалы. Снова переживал боль утрат и радость нечаянных обретений.
Чередой проходили длинными ночами люди. Боль иногда вспыхивала в сердце и сжигала обиду в прах. Одного за другим прощал он друзей и родичей, обидевших его; товарищей, предавших его, врагов, делавших сознательное зло, просто неприятных людей, которые раздражали неизвестно чем.
С той высоты, на которую поднимало его прощение, он обозревал свою жизнь, которую считал до сих пор сумбурной и непутевой. Ему открывалось нечто потрясающее: ни одного случайного события, ни одной ненужной встречи — всё неукоснительно вело его к той последней минуте, когда он всех простил и наполнился покоем. Страх смерти совершенно растаял, и он ощутил сильную потребность переступить последнюю черту. Там его ожидало нечто светлое и радостное. То, к чему стремился он всю жизнь, — истинная красота, настоящая любовь, живая блаженная радость беспредельного взлета.
Много раз он пытался сделать этот последний шаг, но мощная невидимая рука останавливала. Он понимал, что должен сделать нечто еще. Только вот что? Наташа с Сергеем несколько раз просили его исповедаться попу. Он повторял то, что уже где-то и от кого-то слышал:
— Поздно мне меняться, дети.
— Отдайте грехи, примите прощение, — просил Сергей.
— Я уже все отдал, Сережа.
Наташа стояла рядом и тихо плакала. Она не знала, как помочь отцу. Она смотрела на мужа с надеждой: может быть, ему что-то удастся. «Мы будем молиться, чтобы Господь не взял твоего отца раньше, чем он будет готов. Каждый день, настойчиво будем молиться: ты и я». Утром и перед сном они становились рядом, поднимали глаза к Судии грозному, но милосердному и… делали, что могли.
Генерал стал заглядывать в ближайшую церковь, но ему все там не нравилось. Никакого казарменного порядка, дисциплины… Поп какой-то неопрятный, подсвечники сальные, иконы со следами чьих-то губ, старушки шебуршат и хихикают. Все не так…
И вот однажды заехал к нему старый друг. Генерал смотрел на него и не мог понять: что в нем не так? Оказался, «рукоположенный». В бою расстреляли его в упор. Спустя сутки очнулся он в госпитале и рассказал, что был… Там! И всё видел, и все помнил. После того случая его и рукоположили в священники. Нынешний отец Вадим не показался генералу неопрятным. Наоборот, в нем осталось самое лучшее, что дает человеку армия. И еще прибавилось нечто очень сильное. Вера? Опыт собственной смерти? Глубина души?
Поверил ему генерал. Особенно близок стал ему отец Вадим, когда рассказал о том, как водили его по раю. Все, что он описывал, было знакомо старику. То ли в мечтах, то ли во сне, то ли еще как-то — только знакомо и близко! И вот это: Вадим попросил его оставить в раю, а ему велели вернуться обратно на землю. Он тогда испытал потрясение.
