Если бы Христос открылся міру во внешнем величии и механически — силою Своего всемогущества избавил человека от злостраданий, Он искупил бы только плоть человеческую и не был бы основателем того царства духа, которое плоть и кровь не могут наследовать (1 Кор. XV, 50) и в котором Бог уничтожит пищу и чрево (1 Кор. VI, 13). Открывшись же во внешнем уничижении, Он дарует человеку внутреннее богосыновнее достоинство. Он призывает человека вместо видимого совершенства к славе Божией, которая доступна ему в уничижении, и вместо счастья к блаженству, которое постигается в страданиях (Mф. V, 3–12). Кажущееся противоречие между Божиею любовью, которая, по–видимому, должна проявиться во внешних благах, и уничижением человеческим, которое должно быть побеждено верою, примиряется в том, что Божия слава, составляющая цель человеческой жизни, и неразрывно связанное с нею блаженство не отрицают данной ограниченности жизни и её страданий, но достигаются человеком именно в этих условиях, силою веры, которая смотрит не на видимое, а на невидимое.
Και λέγει ούτω: ει υιος ει του Θεοΰ, βάλε σεαυτόν κατω γέγραπται γάρ οτι τοΐς άγγέλοις αυτόυ εντελεϊται περί συυ (του διαφνλάξαι σε) και επі χειρων άρουσίν σε, μήποτε χροσχόψης προς λίθον τον πόδα σου (Мф. IV, 6; Лк. IV, 9–11).
53. Второе искусительное предложение диавола, на крыле храма выразилось в словах: если Ты Сын Божий, бросься вниз; ибо написано: ангелам Своим заповедует о Тебе сохранить Тебя, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою T воею (Пс. XC, 11. 12). — Это второе искушение находится в тесной связи с первым, на что указывает уже повторение начальных слов: если Ты Сын Божий. Это повторение показывает, что второе искушение составляет собственно второй приступ одного и того же искушения, другую половину одной и той же дилеммы. Как бы так говорил искуситель: если Ты Сын Божий, то сделай или одно, или другое. Распадение искушения на две части вполне соответствует психологической действительности человеческого искушения. Дело в том, что грех не представляет собою, с психологической точки зрения, только одной противоположности добру, но образует две крайности, по золотой середине которых идет путь добра. Напр., рабство чувственным страстям несомненно составляет один из тяжелых видов греха, или греховности, и древняя Церковь с великим негодованием извергала из своей среды людей, дававших полный разгул чувственным наклонностям во имя христианской свободы от внешнего закона. Но с такою же строгостью древняя Церковь отсекала от себя лиц, воздерживавшихся под видом благочестия, а в действительности по внушению, от мяса, вина, брака и т. п. Церковь считала и считает одинаково грехом как рабство страстям, так и воздержание от естественных потребностей — то и другое во имя личного счастья и внешнего, самодовольного, фарисейского, совершенства, — как самовольное удовлетворение потребностей, так и самопроизвольное подавление их, или противление естеству, полагая идеалом покорно- радостное несение природной ограниченности. Так и Иисусу Христу во втором искушении предлагалась другая, по сравнению с отвергнутой Им, крайность. В то время, как в первом искушении Христос вызывался на недоверие к божественной любви, теперь искуситель старается вовлечь Его в грех превозношения веры. — Природная ограниченность остается и во втором искушении естественною основою того стремления, предмет которого предлагается нарушением; она только, проявляется в иной форме согласно со смыслом этого искушения. Искуситель поставляет Христа в такое положение, из которого, правда, был, возможен естественный выход, но затруднительный, сопряженный с большим трудом и осторожностью, и в котором поэтому была бы уместна божественная исключительная помощь в соответствии со словами псалма: (ангелы) на руках понесут Тебя, да не np е m кнешься о камень ногою Твоею. — Снова, исходя из естественной ограниченности человеческой природы, и уже имея в виду отречение Христа от самопроизвольного прекращения этой ограниченности, от чудесного, силою собственного всемогущества, удовлетворения природных, потребностей во имя личного счастья или видимой славы, искуситель предлагает теперь иной путь в самопроизвольном отношении к естественной ограниченности человеческой природы. Он предлагает вместо отвергнутого самопроизвольного удовлетворения потребностей природы отречение даже от естественного, т. е. согласного с законами человеческой жизни, условного удовлетворения этих потребностей. Ведь естественные потребности природы или условия ограниченной жизни обидны для гордости человеческого духа не только потому, что они заключают в себе (в самой ограниченности) страдание, но и потому, что потребности предполагают удовлетворение средствами условными, связывающими полеты духа, обращающими внимание к мелочному, что самые законы человеческой ограниченной жизни стесняют дух. Один из возможных для человека путей освободиться от природной ограниченности состоит в самопроизвольной механической борьбе с нею (в частности чрез применение всемогущества, как это мог бы сделать Иисус Христос и как это хочет присвоить себе греховный человек); другой путь к той же цели, к свободе от необходимости быть непрерывно занятым условным удовлетворением потребностей природы — предоставить это удовлетворение воле Божией. Этот последний путь искуситель предлагал Иисусу Христу во втором искушении. Не должен ли, предлагал искуситель, Бог взять на Себя попечение о нуждах человека, столь преданного Его воле? Не имеет ли права человек, всецело предавшись воле Божией, рассчитывать на замену небесною, помощью естественных, крайне условных средств к удовлетворению природных потребностей, к исполнению вообще законов человеческой жизни? Не вправе ли он желать, чтобы ангелы, на руках своих подняли его вместо того, чтобы ему самому искать какого–либо выхода, вероятно трудного и опасного, несомненно требующего внимания и усилий [274]?
Нельзя сказать, что это искусительное предложение диавола не имеет под собою почвы в области исторической действительности. Оно не менее рассчитано на действительные наклонности человеческого сердца, чем первое искушение. Жизнь человеческая полна противоречий, соответствующих двум крайностям греховного пути. С одной стороны, она определяется тем настроением, характеризующим всякую мирскую цивилизацию, выразителем которого могут служить воззрения Ницше: это механическая борьба с природною ограниченностью во имя внешнего совершенства. Но с другой стороны, с этим настроением в исторической действительности совмещается иное направление человеческого духа, по которому человек не только отказывается от механической борьбы с ограниченностью природы и страданиями жизни, но отрекается даже от нормального развития потребностей природы, от естественного удовлетворения их, даже от инстинктивного противления всякого рода страданиям. Это — мистическое направление. Сказываясь особенно характерно в браманстве и буддизме и во всякого вида мистических обществах, оно имеет многих носителей и среди членов мирской цивилизации. Даже один и тот же человек, в то или другое время, в большей или меньшей степени, в тех или других отношениях, бывает настроен так или иначе. Вообще же человек мистического направления хочет быть только пассивным орудием божественного всемогущества. Эта пассивность не тоже, что апатия человека к своей судьбе и тем более это не покорность Промыслу. Человек этого направления не менее носителя противоположных воззрений мечтает о счастье и видимом совершенстве, о свободе от данных условий и страданий жизни. Но только он надеется достигнуть счастья и совершенства по непосредственному действию Промысла, чрез исключительную помощь ангелов, одним словом по знамению, или чуду с неба. Это человек, который не пашет земли и молится о манне, пренебрегает просвещением и доискивается дара разумения и языков, который, не принимая предосторожностей, напрашивается на опасности в исключительной надежде на помощь Божию. Это человек, для которого доброе и божественное совпадают с чудесным и сверхъественным и исчерпываются последним, который от всякого посланника небесного требует знамений с неба. Чем пассивнее относится он к данной земной действительности, тем более мечтает он о магических средствах воздействия на Бога. Отсюда его привязанность к талисманам и амулетам, отсюда его инстинктивный трепет пред всяким кудесником. Подобным образом и от Христа евреи требовали знамений с неба. Он долженствовал, по народному воззрению, явиться в славе всемогущества и в сиянии чудес. Так и во Втором нападении искусителя Господь Иисус искушался, как Мессия. К тому же, то, что предлагалось искусителем, снова, по–видимому, совпадало с конечными целями мессианского служения. Так уже псалмопевец сказал: ангелам Своим заповедует о тебе, и на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею (XC, 11. 12). Сам Христос Иисус послал Своих учеников на всемирную проповедь тогда, когда дана была Ему всякая власть на небе и на земле (Мф. ХХVIIІ, 18). Ободряя проповедников в виду ожидавших их горестей, Он говорил им: когда поведут предавать вас, не заботьтесь наперед, что вам говорить, и не обдумывайте; но что будет дано вам в тот час, то и говорите, ибо не вы будете говорить, но Дух Святый (Мр. ХIII, 11; Mф. X, 19; Лук. XII, 11; XXI, 14). Он же говорил: уверовавших будут сопровождать сии знамения: именем Моим будут изгонять бесов; будут говорить новыми языками; будут брать змей (Мр. ХVI, 17–18) и пр.
