В партии к. — д. я принадлежал к левому крылу ее, которое сочувствовало глубокому изменению социально–экономических отношений, но не примыкало к социалистам, полагая, что постепенные социально–экономические реформы вернее приведут к социальной справедливости, чем интегральный социализм. После одной из речей Изгоева, говорившего о фанатической непримиримости социал–демократов и невозможности соглашений с ними, я стал внимательнее наблюдать психологию этой партии и испытывать отвращение к сектан- ской ограниченности ее мировоззрения и ее нетерпимости.
Большое впечатление произвел на меня следующий факт. В 1907 г. происходили выборы во вторую Государственную Думу. Выборы были двухстепенные. Петербург выбирал около 120 выборщиков, которые в свою очередь должны были выбрать, кажется, шесть депутатов. Выбрано было более 0,9 выборщиков из числа партий к. — д. и только 0,1 из партии социал–демократов. В числе выборщиков находился и я. Партия к. — д., считая справедливым, чтобы в Думе был представитель, выражающий мнение большинства рабочих, постановила выбрать депутатами пять к. — д. и одного социал- демократа, стоявшего первым в списке с. — д., именно Алексинского.
Дисциплина у нас была образцовая; все мы, как один, голосовали согласно указанию партии, и Алексинский был выбран. Собрание выборщиков происходило в одной из зал Городской Думы. Тотчас после выборов явился фотограф снять группу новых депутатов. Поставили шесть стульев; депутаты к. — д. сели и пригласили шестого депутата, Алексинского, выбранного нашими голосами. Но он решительно отказался сняться с представителями «буржуазии».
За несколько лет до этого времени тяжелое впечатление произвело на меня поведение наших революционно настроенных интеллигентов в следующем случае. На Шлиссель- бургском тракте был Народный университет, в котором многие рабочие получали недурное образование. В течение одной зимы я прочитал там целый курс психологии, причем слушателями моими были рабочие, знающие уже основы физики, химии, анатомии, физиологии. В этом университете работали многие лица, знакомые мне, между прочим, и старый мой товарищ Владимир Андреевич Мокиевский, которого я любил и поддерживал с ним сношения.
Мокиевский был убежденным сторонником освободительного движения и увлекался задачею поднятия духовной культуры народа. Но от наших революционеров он резко отличался тем, что был русским патриотом и высоко ценил государственную мощь России. Между прочим, особенною любовью его пользовался русский флот; он знал имена наших броненосцев и других военных судов, их водоизмещение и с любовью следил за развитием флота. Этого было достаточно, чтобы революционно настроенные товарищи его стали подозревать, не шпион ли он охранного отделения. В их узких умах не могла совместиться любовь к русскому народу и его свободе с любовью к русскому государству.
Владимир Андреевич был директором технической химической школы. Он успешно работал в области науки и приближался к открытию способов производства синтетического каучука. Но жизнь, по–видимому, глубоко не удовлетворяла его. Он был одинок. В одно печальное утро его нашли в постели мертвым; он отравился цианистым кали. Приятели его решили устроить в Народном университете собрание, посвященное его памяти. Гарднеры, муж и жена, обратились ко мне, как его старому университетскому товарищу, чтобы я сказал о нем слово с целью рассеять нелепые подозрения о нем. Тут я впервые услышал о том, что политические фанатики сумели даже и этого человека с кристально чистою душою заподозрить в способности к низменным поступкам. Я поехал в Народный университет и произнес речь, в которой было немало сарказмов, направленных против узости мировоззрения и шаблонных критериев оценки людей. Уже с этих пор во мне начало постепенно складываться убеждение, что культурный человек, дорожащий высшими духовными ценностями, может, пожалуй, быть социалистом, но не может быть членом социалистических партий, проникнутых сектантским духом нетерпимости.
В это время, кажется, зимою 1906 г., со мною случилось неприятное происшествие. Я был избран в число членов ревизионной комиссии Высших Женских курсов. Получив повестку на собрание комиссии, которое должно было состояться в 8 час. вечера, я вышел из дому вместе с Д. Е. Жуковским, который зашел ко мне. У подъезда стояли извозчичьи сани. Мы сели и поехали с Кабинетской улицы по направлению к Литейному. На Большой Московской извозчик стал почему‑то сильно замедлять ход, а другой извозчик, ехавший сзади, налетел в это время на нас и оглоблею сильно ударил меня в левую сторону затылка, так что я выпал из саней. Пока я поднимался, наехавший извозчик успел скрыться. Мы вернулись домой, стали прикладывать лед к затылку. К счастью, пролома черепа не оказалось. Но в течение целой зимы я чувствовал себя несколько ослабленным.
Лет шесть тому назад у меня явилось следующее подозрение по поводу этого случая. Я читал книгу В. А. Поссе «Мой жизненный путь». В ней он рассказывает, как он ездил по Сибири и во многих городах читал публичные лекции на политические темы. В Томске на пролетку, в которой он ехал, наскочил другой экипаж и он чудом спасся от гибели. Вспоминая аналогичный случай, происшедший со мною в те же годы, и думая, далее, о политических убийствах, совершенных черносотенцами в ту же пору, об убийстве Герценштей- на, Иоллоса, я пришел к мысли, что также происшествие с Поссе и со мною могло быть подстроено террористами из крайних правых кругов. Крайние правые фанатики не уступают левым в бессовестности методов борьбы с противниками.
Опыт революции 1905 г. многому научил русскую интеллигенцию. Освобождение от узости сознания, сосредоточенного только на политической борьбе с самодержавием и на социально–экономических проблемах, начавшееся уже до революции, пошло ускоренным ходом. Появился интерес к религиозным проблемам и к православию; ценность национальной идеи и государства стала привлекать к себе внимание; проблемы эстетики, художественного творчества, истории искусства стали увлекать широкие круги общества. Журнал «Русская Мысль», редактором которого стал П. Б. Струве, был выражением этого расширения и подъема интересов ко всему богатству духовной культуры. Этот поворот в жизни русской интеллигенции нашел себе философское выражение в сборнике «Вехи», появившемся в 1909 г. В нем были статьи Бердяева, Булгакова, Гершензона, Изгоева, Б. А. Ки- стяковского, Струве, Франка. Когда сборник был задуман, я получил от С. Н. Булгакова письмо с предложением написать для него статью. В то время однако я весь был поглощен занятиями гносеологиею и логикою; отвлекаться в сторону для статьи о проблемах общественной жизни мне было трудно и я выразил сожаление о том, что не могу принять участия в сборнике. Булгаков написал мне, что я, по–види- мому, предпочитаю „splendid isolation". До некоторой степени он был прав. Мое направление в гносеологии вело меня на новый путь, отличный как от идеализма, так и от реализма. И в сношениях с обществом я избегал чрезмерного расширения моих знакомств. В Религиозно–философском обществе я стал принимать некоторое слабое участие только уже после революции 1905 г. и даже некоторое время состоял членом правления его. Там приблизительно в 1910 г. мною был прочитан доклад «Идея бессмертия души как проблема теории знания».{19}
Нескольким молодым философам, которые присутствовали на докладе, он пришелся очень не по душе. В то время в Петербурге и в Москве появилась группа молодых людей, получивших философское образование преимущественно в Германии. Большинство из них были сторонниками трансцендентального идеализма; одни из них были последователями Рикерта, другие — Когена. Они основали в 1911 г. русское отделение международного журнала «Логос». Редакторами были С. И. Гессен, Ф. А. Степун и Б. В. Яковенко.
Спор, который произошел по поводу моего доклада, был образцом того, как трудно новому направлению пробить толщу привычных представлений и быть хотя бы точно понятым. Основные учения моего интуитивизма были мною применены к вопросу о познании бессмертия души. Отличая вечность, как сверхвременность существа, от вечности как бесконечного процесса во времени, я поставил вопрос, может ли сверхвременное существо быть дано в опыте, как сверхвре- менное, и ответил на этот вопрос утвердительно. В самом деле, согласно интуитивизму, в восприятии и суждении, основанном на восприятии, следует отчетливо различать с одной стороны, интенциональные акты опознания, направленные на предмет (различение, прослеживание связей основания и следствия и т. п.), а, с другой стороны, сам предмет, осознаваемый и опознаваемый в этих актах. Эмпиризм Юма, исходящий из не доказанной им предпосылки причинного воздействия предмета на душевную жизнь субъекта, необходимо приходит к убеждению, что все данное в опыте и познаваемое в опыте состоит из временных процессов и притом процессов, совершающихся в настоящее время, в момент восприятия. Отсюда Юм с бесстрашною последовательностью пришел к солипсизму и скептицизму: само строение познавательного процесса и состав сознания, по его учению, таковы, что в опыте не могут быть даны, а, следовательно, и не могут быть познаны сверхвременные субстанции, невременные отвлеченные идеи в платоновском смысле, материя, прошлое существование вещи, будущее существование ее и даже существование внешнего мира вообще.
