«Какая у меня молодая и красивая бабушка», – подумал Вася.
Декабрь 2003. Самара
Оборотень
Святочный рассказ
В монастырской трапезной сидят двое иноков и, не торопясь, едят распаренную пшеницу с изюмом и медом, называемую сочивом, потому как сегодня сочельник. Первый инок – иеродиакон Петр, двадцати пяти лет, высокий и дородный телом. Второй – восемнадцатилетний, небольшого роста и худой послушник Христофор. Монастырская трапезная – это, конечно, очень громко сказано для комнатки в двадцать квадратных метров, с мебелью из старого стола, покрытого дырявой клеенкой, да пары грубо сколоченных самодельных лавок. Едят при свече, электричества в монастыре нет. Электричество было, когда здесь находилась колония для несовершеннолетних, но потом все порастащили. Провода со столбов бомжи сняли и сдали в пункт приема цветных металлов. Теперь попробуй восстанови. Во вновь переданный монастырь владыка направил троих насельников (а откуда возьмешь больше?) – иеромонаха Савватия, тридцати двух лет, которого назначил наместником, и двух уже упомянутых Петра и Христофора. Сам наместник уехал еще вчера к владыке на прием, но обещал в сочельник к вечеру вернуться, чтобы ночью отслужить рождественскую службу. Послушник Христофор весь извелся, ожидая вечерней трапезы. Отсутствием аппетита он не страдал, ел за двоих. Иеродиакон Петр с завистью подтрунивал над Христофором:
– Ну ты, брат, и горазд жрать, и куда только лезет. Да не в коня корм, вон какой худой.
– Что бы ты, Петр, понимал, это у меня обмен веществ хороший, а ты поешь – и на боковую, вот жир у тебя и откладывается.
Петр, не обижаясь, отшучивался:
– За простоту Бог дает полноту. Да если бы ты историю Отечества изучал, то знал бы, что на Руси считалось исстари: кто после обеда не спит, тот не православный.
– Ну-ну, православия в тебе хоть отбавляй, прямо сдоба ортодоксального замеса, – язвил Христофор.
В сочельник Петр в отсутствие наместника исполнился большой важности. И после утреннего правила сообщил, что они есть не будут до первой звезды. Христофор, ожидая появления звезды, через каждый час выходил из кельи и таращился на небо в надежде увидеть желанный сигнал к трапезе. В пять вечера сумерки едва спустились, он, заметив что-то блестящее в небе, бурей ворвался в келью Петра, где тот мирно почивал, памятуя о предстоящей ночной службе, и вытащил полусонного на крыльцо. Петр не сразу понял, что от него хотят. Потом долго тер глаза и пялился в небо.
– Ну, где твоя звезда?
– Вон двигается, – волновался Христофор.
– Как двигается? – недоумевал Петр.
– Да вон, из-за леса в сторону реки.
Наконец Петр увидел и захохотал:
– Ну, дурья твоя голова, звезды если двигаются, то только когда падают, а это огни самолета.
Но, посмотрев на расстроенного Христофора, примирительно добавил:
– Пойдем накрывать на стол, звезды через полчаса будут видны, беги к ограде, принеси в трапезную охапку сена, – распорядился он.
– Это еще зачем?
– Будем все по старому обычаю совершать.
Христофор принес сено, Петр снял клеенку со стола и рассыпал на нем сено, разровнял и застелил снова клеенкой. Поставили на стол хлеб, кружки, компот из сухофруктов и горшок с сочивом. Пропели рождественский тропарь. Взяв ложку, Христофор только собрался трапезничать, как Петр воскликнул:
– Погоди – еще не все.
Схватил горшок и направился к выходу. Христофор, как был с ложкой в руках, устремился за ним:
– Ты чего, отец Петр, с крыши съехал?
– Не съехал, только надо все по-старинному, три раза обойти вокруг избы. – И, запев тропарь Рождества, пошел, как на крестный ход, вокруг трапезной.
Христофору ничего не оставалось, как последовать за ним, подтягивая его басу своим тенором «Рождество Твое, Христе Боже наш…». Когда после третьего круга они возвращались в трапезную, Петр вдруг обернулся, выхватил ложку у Христофора и, зачерпнув три раза в горшке, швырнул во двор сочиво.
– Ну, ты совсем спятил.
Но Петр, не обращая на него внимания, распахнул дверь, театральным жестом указав на вход, обратился к кому-то невидимому в сумерках вечера:
– Ну, заходи, Мороз Иванович, угостись кутьей, да не нападай весной: на жито, пшеницу и всякую пашицу, не губи пшеничного уроженья, тогда и на следующий год будет для тебя угощенье.
– Господи, язычество какое-то, – совсем ошарашенный, бормотал Христофор.
Петр на высоко поднятых руках торжественно занес горшок с кутьей и брякнул его посреди стола:
– Вот теперь можно есть.
Христофор, опасливо поглядывая на Петра – не выкинет ли еще какого фортеля, – стал уплетать сочиво, запивая его взваром из сухофруктов. Когда голод был утолен, ложки стали реже нырять в горшок, да и ныряя, не забирали все подряд, что попало, а выискивали изюм да чернослив.
– А для чего ты три ложки кутьи во двор выбросил, птиц покормить? – полюбопытствовал Христофор.
– Раньше крестьяне делали это для угощенья духов.
– Духов, ха-ха-ха! – развеселился Христофор. – Ну ладно, они народ темный были, а ты, филолог недоученный, знать должен, что бестелесные духи в земной пище не нуждаются.
– Темный, говоришь… – как-то задумчиво произнес Петр, нисколько не обидевшись на «недоученного филолога»: он действительно ушел с четвертого курса филфака пединститута. – А вот не скажи, мне так думается, что, наоборот, мы – народ темный. То в атеизме блуждали, то, уверовав в Бога, воздвигли умственную систему между духовным и материальным, как будто это параллельные миры, не касающиеся друг друга. У предков наших все по-другому было: и мир духовный был не где-то запредельно, а рядом, в избе, где икона была не отвлеченным «умозрением в красках», а живым присутствием Божества: в хлеву, в лесу, в болоте, в поле – все одухотворялось духами. Они чувствовали ангельский мир рядом, как своих друзей, или недругов – падших ангелов.
Петр встал и, подойдя к печке, пошуровал в ней кочергой, подкинул несколько поленьев, огонь весело затрещал и загудел в трубе, радуясь новой для себя пище. Христофор сам закончил лишь девять классов, да и то с трудом – усидчивости не было, а вот Петра в долгие зимние вечера послушать любил, ох как любил. Но знал, чтобы разговорить Петра, надо было задеть его за живое, так сказать, завести. Он понял, что завел его с полуоборота и теперь уже приготовился слушать, не перебивая, облокотившись локтями на стол, положив на ладони подбородок, прямо как кот, закрыв глаза от удовольствия. Петр, не торопясь, расхаживая по трапезной, как профессор по студенческой аудитории, продолжал:
– То, что наши православные предки были намного богаче нас – в духовном, конечно, плане, – мне открылось враз через замечательного русского писателя Ивана Сергеевича Тургенева. Наша критика охотно давала ему эпитет «страждущего атеиста», поскольку он, имея глубокие религиозные запросы и не находя им удовлетворения в своем атеистическом мировоззрении, всю жизнь переживал мучительный разлад между мышлением и чувством, между интеллектуальными и религиозными запросами. Причиной этому была суровая честность его души, готовой лучше безнадежно страдать, нежели поддаться, как он думал, добровольному ослеплению чувства. Кстати, таким же «страдающим атеистом», по моему мнению, был и Антон Павлович Чехов. Душа его рвалась ко Христу, это видно из его произведений, а разум врача не мог преодолеть псевдонаучного отрицания бытия Божия.
Петр подошел к столу и отхлебнул из кружки компота. Христофор, почувствовав, что Петр уходит от темы и развивает другую, решил вернуть его «на грешную землю».
– Ну, так что там тебе открылось через Тургенева?
Петр уже хотел приводить другие примеры о «страдающих атеистах», но, услышав вопрос, как бы очнувшись, произнес:
– Открылось… а что мне открылось? Ах да, так вот, направили меня на практику в школу, провести урок русской литературы. Сижу в классе, читаю замечательное произведение Тургенева «Записки охотника», тот рассказ, где ребята в ночном про водяных, леших да упырей разговаривают. Так увлекся чтением, как будто я сам рядом у костра с ними сижу, на их чистые светлые лица гляжу, такими они мне показались прекрасными, эти дети. Глянул в класс, а там пусто, то есть в глазах пусто, только лица, искаженные гримасами да ужимками, и жвачки жуют, все как один, да на часы поглядывают, когда урок кончится. Озоровать открыто боятся, не меня, конечно, а завуча, на задней парте восседающего. Так мне тоскливо стало, так потянуло в тот мир Тургенева, Достоевского, Гоголя, Чехова – встал я посреди урока и вышел, чтобы уже никогда не вернуться ни в эту школу, ни в свой пединститут.
– Куда же ты пошел? – заинтересованно спросил Христофор.
Петр остановился:
– Спрашиваешь, куда пошел? – Он вытянул правую руку вперед.
«Ну прямо совсем как вождь мирового пролетариата», – подумал про себя Христофор и, не сдерживаясь, фыркнул смешком.
