Мне стало ясно, что Эдуард фон Гартман отнесся недоверчиво и к моему "этическому индивидуализму".
Ибо на чем основывался он в моей "Философии свободы"? В средоточии человеческой душевной жизни я видел совершенную связь души с духовным миром. Я пытался представить дело так, чтобы свести на нет одно мнимое затруднение, которое смущало очень многих. Обычно предполагают, что душа — или "Я", — чтобы познавать, должна отличаться от познаваемого и не должна сливаться с ним в одно целое. Но это отличие возможно также и тогда, когда душа движется, подобно маятнику, между единобытием с духовно-сущностным и осознанием самой себя. Погружаясь в объективный дух, она становится "бессознательной", а осознавая себя, вносит в сознание духовно-сущностное.
Если возможно погружение индивидуальности человека в духовную действительность мира, то в этой действительности может быть пережит и мир нравственных импульсов. Нравственность получает содержание, которое из духовного мира раскрывается в человеческой индивидуальности, и расширенное до духовного сознание достигает созерцания этого откровения. То, что побуждает человека к нравственному поступку, есть откровение мира духа при переживании душой этого мира духа. И подобное переживание происходит в пределах собственной индивидуальности человека. Если человек, совершая нравственный поступок, видит себя во взаимоотношении с миром духа, то он переживает свою свободу. Ибо духовный мир действует в душе не как необходимость, а так, что человек свободно развивает активность, побуждающую его к восприятию духовного.
Показать, что чувственный мир является в действительности духовной сущностью и что человек как душевное существо, благодаря истинному познанию чувственного мира, живет и действует в духовном, — являлось одной из целей моей "Философии свободы". В признании нравственного мира, бытие которого раскрывается в переживаемом душой духовном мире и позволяет человеку свободно приблизиться к себе, — состояла ее вторая цель. Поэтому нравственную суть человека следует искать в его совершенно индивидуальном сродстве с этическими импульсами духовного мира. Первая и вторая части "Философии свободы", как я это ощущал, составляли один духовный организм, являлись настоящим единством. Но Эдуард фон Гартман полагал, что они произвольно притянуты друг к другу как теоретико-познавательный феноменализм и этический индивидуализм.
Форма, которую приняли идеи, изложенные в книге, была обусловлена тогдашним моим душевным настроем. Благодаря переживанию мной духовного мира в непосредственном созерцании природа раскрывалась мне как дух; я хотел создать науку о природе, сообразную с духовным. Нравственный мир открывался созерцательно самопознающей человеческой душе как ее всецело индивидуальное переживание.
Источником формирования идей для мой книги являлось духовное переживание. И прежде всего это антропософия, которая ориентирована на природу и на положение человека в природе с индивидуально присущей ему нравственной сущностью.
"Философия свободы" как бы выделила из меня и послала во внешний мир то, что выразилось в первую эпоху моей жизни как идеи, сформированные благодаря вызванным судьбой переживаниям естественнонаучных загадок бытия. Дальнейший путь представлялся мне теперь лишь борьбой за формирование идей, относящихся к духовному миру.
Познания, приобретаемые человеком из внешнего чувственного наблюдения, были описаны мной как внутреннее антропософское переживание духа человеческой душой. То, что я не употреблял тогда слова "антропософия", вызвано тем, что душа моя в первую очередь стремится к созерцанию, а не к терминологии. Для меня было важно выработать прежде всего идеи, которые могли бы дать представление о переживании человеческой душой мира духа.
Внутренняя борьба за такое формирование идей стала содержанием отрезка моей жизни с тридцати- до сорокалетнего возраста. Судьба предназначила мне тогда такую внешнюю деятельность, которая не соответствовала моей внутренней жизни в той мере, чтобы суметь выразить ее.
В этот же период произошло мое вступление в область духовного переживания, в которой пребывал Ницше.
Мое первое знакомство с сочинениями Ницше приходится на 1889 год. До этого я не читал ни одной его строчки. На содержание моих идей, нашедших выражение в "Философии свободы", его идеи не имели никакого влияния. Читая Ницше, я ощущал притягательность его стиля, который выработался из его отношения к жизни. Душа его ощущалась мной как некое существо, которое с унаследованным и приобретенным через воспитание вниманием прислушивалось ко всему тому, что было создано духовной жизнью его эпохи, и вместе с тем постоянно носило в себе ощущение: какое мне дело до этой духовной жизни; должен существовать иной мир, в котором я мог бы жить; в этом же мире мне многое мешает в жизни. Это чувство сделало его вдохновенным критиком своего времени, но таким критиком, которого собственная критика привела к болезни. Ему пришлось узнать болезнь, и о здоровье, о своем здоровье он мог только мечтать. Сначала он пытался претворить свои мечты о здоровье в содержание своей жизни и подобно Рихарду Вагнеру, Шопенгауэру и современному "позитивизму" мечтать так, словно грезы в своей душе хотел претворить в действительность. Но однажды он понял, что все это только грезы. И тогда он со всей силой, присущей его духу, стал искать действительность. Действительность, которая должна была "где-то" существовать; однако он нашел не "путь" к этой действительности, а лишь тоску по ней. И тоска стала в нем реальностью. Он грезил дальше; но могучая сила его души создала из грез внутренние, человеческие реальности, которые парили свободно, без тяжести, издавна присущей человеческим идеям, в духовно-радостном, однако омраченном "духом эпохи" душевном настрое.
Так воспринимал я Ницше. Свободное парение его идей, отсутствие в них тяжести восхищало меня. Я считал, что именно это парение породило в нем многие мысли, которые были сродни мыслям, возникавшим во мне на путях, совершенно не сходных с его путями.
Таким образом, в 1895 году в предисловии к моей книге "Ницше как борец против своего времени"[109] я мог сказать: "Уже в моей появившейся в 1886 году небольшой книге "Теория познания гетевского мировоззрения" высказывается то же воззрение, что и в некоторых сочинениях Ницше". Но особенно меня привлекало то, что Ницше не стремился сделать из читателя своего "последователя". Можно было с искренней радостью воспринимать свет его духа и чувствовать себя при этом совершенно свободным, ибо возникало ощущение, что его слова начнут смеяться, если от них требовать того, чтобы читатель соглашался с ними, как это было в случае с Геккелем или Спенсером.
Поэтому в упомянутой книге мое отношение к Ницше я выразил в словах, подобных тем, в которых сам Ницше выражал свое отношение к Шопенгауэру: "Я принадлежу к тем читателям Ницше, которые, прочитав у него первую страницу, знают уже определенно, что прочтут всю книгу и отныне будут прислушиваться к каждому его слову. У меня сразу возникло доверие к нему… Я понимал его так, словно он, если можно так нескромно и нелепо выразиться, писал именно для меня".
Незадолго до того, как я начал писать эту книгу, Гете-Шиллеровский архив посетила сестра Ницше — Элизабет Фёрстер-Ницше[110]. Она предпринимала тогда первые шаги к основанию архива Ницше и хотела ознакомиться с устройством Гете-Шиллеровского архива. Вскоре приехал в Веймар и издатель сочинений Ницше — Фриц Кегель[111], и я познакомился с ним.
Позднее с Элизабет Фёрстер-Ницше у меня возникли тяжелые конфликты. Но тогда ее любезность и подвижный ум вызывали во мне глубочайшую симпатию. Эти конфликты причинили мне неописуемые страдания. Возникли они вследствие запутанной ситуации, и я был вынужден защищаться от обвинений. Я знаю, что все это было нужно для того, чтобы на воспоминания о прекрасных часах, проведенных мной в архивах Ницше в Веймаре и Наумбурге, накинуть покрывало горечи; но все же я благодарен фрау Фёрстер-Ницше за то, что при первом же из моих многочисленных посещений она привела меня в комнату своего брата. На диване лежал умопомраченный Ницше с удивительно прекрасным челом, челом художника и одновременно мыслителя. Были первые послеполуденные часы. Его глаза, которые и в угасании были исполнены вдохновения, еще воспринимали окружающую картину, уже не имевшую доступа к его душе. Мы стояли возле него, но Ницше не знал об этом. И все же при взгляде на его одухотворенное лицо еще могла возникнуть мысль о том, что оно является выражением души, которая все утро творила в себе мысли, а теперь решила немного отдохнуть. Внутреннее потрясение, охватившее мою душу, как бы перешло в понимание этого гения, взгляд которого был направлен в мою сторону, но не касался меня. Пассивность этого застывающего подолгу взгляда вызывала активность моего собственного, который, не встречая взгляда Ницше, приводил в действие душевную силу глаз.
