Хочу завершить эту главу старинной шуткой, ожившей в устах одного цадика.
Рабби Ханох рассказывал: «Жил-был когда-то один дурень, до того глупый, что его прозвали Голем. По утрам, когда он просыпался, ему стоило такого труда найти свою одежду, что вечерами, вспоминая об этом, он боялся ложиться спать. Наконец однажды вечером он собрался с духом, взял карандаш и бумагу и, раздеваясь перед сном, записал, какую часть одежды куда положил. Утром он радостно вынул записку и стал читать: «Шапка» — вот она, он тут же нахлобучил ее, «штаны» — вот они — он натянул и их, и т. д., пока не надел на себя все. «Ну а сам-то я где? — в смущении спросил он. — Куда же сам-то я подевался?» Напрасно он все искал да искал, себя найти он не мог. Так и с нами бывает», — заключил рабби.
Когда рабби Хаим из Цанза женил своего сына на дочери рабби Элиезера, на другой же день после свадьбы он навестил отца новобрачной и сказал ему: «Сват, мы породнилась, и теперь я могу открыть Вам, что мучает мое сердце. Посмотрите, волосы мои и борода совсем седые, а я так и не совершил ни разу раскаяния». «Ах, сват, — ответил ему рабби Элиезер. — Вы только о себе и думаете. Забудьте себя и подумайте о мире!»
Сказанное здесь противоречит на первый взгляд всему, что я до сих пор излагал из учения хасидов. Мы слышали, что каждый должен заняться самоосмыслением, каждому надлежит избрать для себя особый путь, каждый должен сущность свою привести к единству и начать при этом с самого себя; и вдруг нам говорят, что себя самого нужно как раз забыть.
Однако стоит лишь чуть прислушаться, и сказанное не то что не будет противоречить всему остальному, но впишется в целое как его необходимое звено, как необходимый на своем месте этап. Нужно только задать себе один вопрос: «Зачем?» Зачем я должен осмысливать самого себя? Зачем я должен избирать для себя особый путь, зачем же мне сущность свою приводить к единству? Ответом будет: не ради себя самого. Поэтому и было уже сказано: начни с самого себя. Начни с себя, но не собой закончи; сделай себя исходной, но не конечной точкой; постигай себя, но не занимайся собой постоянно. Мы видели, как цадик, мудрый, благочестивый, щедрый на добрые дела, уже на старости лет упрекает себя, что поистине еще не раскаялся. В последовавшем ответе явно подразумевается, что грехи свои он преувеличивает, а раскаяние, которое совершал до сих пор, напротив того, преуменьшает. Сказано, однако, и нечто большее: ни к чему мучить себя постоянно тем, что ты сделал неладно, душевные силы, растрачиваемые на самоупреки, обрати лучше на деятельность во благо того мира, для которого ты предназначен. Займись не собой, а миром.
Во-первых, нужно хорошенько разобраться в том, что говорится здесь по поводу раскаяния. Раскаяние, как известно, занимает центральное место в понимании пути человеческого. Оно способно обновить человека изнутри и изменить его место в мире Божием, раскаявшийся может возвыситься над самым совершенным праведником, которому не ведома бездна греха. Но раскаяние означает здесь нечто гораздо большее, чем просто сокрушение в душе или покаяние на деле; оно означает, что человек, заблудившийся в чаще эгоцентризма и всегда бывший целью для самого себя, находит путь к Богу, переменив всю свою сущность; иными словами, он находит путь к исполнению той особой задачи, для которой Бог избрал именно его, этого особенного человека. Раскаяние лишь импульс, побуждающий к этой деятельной перемене себя; а кто все кается да кается, кто терзается, что недостаточно-де раскаяние его, — тот растрачивает лучшие свои силы, потребные для этой перемены. Выступая на Иом Кипур с проповедью, рабби из Гур в сильных и смелых выражениях призвал не заниматься самобичеванием: «Кто непрестанно обдумывает и обсуждает то зло, что некогда содеял, — сказал он, — у того постоянно на уме его же подлые дела, а ведь если у тебя что-то на уме, то и сам ты в этом пребываешь всею душою своею, и стало быть, пребывает такой человек в подлости: он, конечно, не сможет перемениться, ибо дух его огрубеет, и сердце покроется плесенью, и уныние охватит его. А то как же? В дерьме сколько ни копайся, оно дерьмом и останется. Согрешил ли, нет ли — что проку с этого на Небесах? Вместо покаянных дум я бы лучше в это же время нанизывал жемчужины, на радость Небесам. А посему и сказано: «Избегай зла и твори добро» — отвратись вовсе от злого, не оглядывайся на него и твори добро. Ты поступил не по правде? Так сделай теперь что-нибудь праведное. Урок нашей истории, однако, не сводится и к этому. Кто неустанно терзается, что-де не вполне еще покаялся, тот озабочен, по существу, спасением собственной души, т. е. своей личной судьбой в вечности». Хасидизм, отвергая подобное целеполагание, лишь делает выводы из традиционного еврейского учения. Как раз в этом и заключается один из главных пунктов, в которых христианство расходится с иудаизмом: в том, что высшей целью каждого человека оно сделало спасение собственной души. Для иудаизма же каждая человеческая душа — служебное звено в творении Божием, которое трудами рук человеческих должно стать вечным царством Его. Тем самым ни одна душа, в ее личном спасении, не положена целью себе самой. Хотя каждой душе и надлежит познать себя самое, очистить, усовершенствовать, но не ради самой себя — не земного своего счастья и не блаженства своего на Небесах, — но ради того дела, которое надлежит ей совершить для мира Божия. Забудь самого себя и подумай о мире. Направленность на спасение своей собственной души должно здесь понимать лишь как утонченнейшую форму направленности на самого себя. А это и есть то, что хасидизм самым решительным образом отвергает, в особенности для человека, который самого себя уже нашел и усовершенствовал. Рабби Буним учил: «В Торе сказано: «И взял Корах» [Числ. 16:18]. Что же он взял? Да себя самого он хотел взять — а потому что бы он ни делал, все никуда не годилось». Исходя из этого, вечному Кораху рабби Буним противопоставил вечного Моисея, «человека скромного» [Числ. 12:3], который в деяниях своих не оглядывается на себя. «В каждом поколении, — говорил он, — возрождается и душа Моисея, и душа Кораха. И если когда-нибудь душа Кораха добровольно подчинится душе Моисея, то Корах спасется». Так рабби Буним представляет себе историю рода человеческого на пути к спасению, видя в ней как бы взаимодействие между обоими типами людей — гордым, который, будь это и в самой возвышенной форме, думает только о себе, и смиренным, думающим прежде всего о мире. Только когда гордыня склонится пред смирением, она спасется, и только когда она спасется, спасется и весь мир.
А величайший из учеников рабби Бунима, поистине трагическая фигура среди цадиков, рабби Мендель из Коцка, обратился однажды к общине с такими словами: «Чего я требую от вас? Только трех вещей: «Не высовываться из себя, не соваться в другого и не думать все время о себе»». Это означает: во-первых, каждому надлежит беречь и свято охранять свою собственную душу во всем ее своеобразии и в назначенном ей месте, а не завидовать своеобразию и месту другого; во-вторых, каждому надлежит с почтением относиться к тайне души своего ближнего, а не проникать в нее, нагло любопытствуя и с корыстными намерениями; в-третьих, каждый, вступая в отношения с самим собой и со всем остальным миром, должен остерегаться ставить себя конечной целью.
Юношам, приходившим к нему впервые, рабби Буним рассказывал обыкновенно историю об Ицхаке Айзике из Кракова, сыне Иехиэля. Тот, после долгих лет крайней нужды, ничуть не поколебавших его упований на Бога, получил во сне повеление: отправиться в Прагу и под мостом, что ведет к королевскому замку, откапывать клад. Сон повторился еще и еще раз, и тогда Айзик послушался. Но в Праге у моста день и ночь стоял караул, и Айзик никак не решался взяться за лопату. И все же он каждое утро приходил к мосту и бродил подле него до самого вечера. Наконец начальник караула обратил внимание на это хождение и приветливо осведомился, не ищет ли тот чего-нибудь или, может, ждет кого-то. Айзик и рассказал, что за сон привел его сюда из такой дали. Стражник рассмеялся: «Сколько же ты, бедняга, протопал в своих старых башмаках из-за какого-то сна! Будто можно верить снам! Эдак и мне пришлось бы ноги в руки да в дорогу. Было же мне во сне велено искать клад в Кракове, под печкой в доме какого-то тамошнего еврея. Вот бы стал я там ломиться в каждый дом — там же что ни еврей, так Айзик или Йехиэль». И он снова засмеялся. Айзик снова поклонился ему, отправился домой, выкопал клад и построил синагогу, которая носит имя ребе Айзика, сына Йехиэля.
«Вникни в эту историю, — добавлял обыкновенно рабби Буним, — знаешь, чему она учит? Есть нечто, чего ты в целом свете не сыщешь, и все же есть одно место, где ты сможешь это отыскать».
Эта история тоже старая-престарая, и знакома она нам из фольклора многих народов — но в устах хасидов звучит, право же, по-новому. Она не просто внешне «пересажена» в еврейский мир — она переплавлена самой хасидской мелодией, в которой она исполняется; но и это еще не самое главное: самое же главное в ней то, что она словно стала прозрачной и сквозь нее просвечивает хасидская истина. На нее не навешивается никакая «мораль», просто мудрец, пересказавший ее по-своему, наконец-то раскрыл ее истинный смысл и сделал его очевидным.
