Считается, если придешь в гости к местным, то они обязаны тебя принять, накормить-напоить. Хотя какая там еда – чай да лепешки. Улыбаются, все хорошо, а как уйдешь, могут догнать и убить. Дома – ни-ни, а за порогом можно. Вот это «нож в спину», что так противно нашему человеку, у них считается едва ли не нормой. А может, и правилом, кто их там знает. И такая двойственность во всем. Помню, в каком-то городке был праздник и плов раздавали прямо на улице. Всем подряд. Ну пошли наши солдатики, я остался в части, брезглив я от природы, уж лучше буду голодным сидеть, чем питаться вот так, ну а есть ребята попроще. Люди как люди. Я их не осуждаю. Каждому свое. Пришли они на площадь, им в пиалы положили из другого котла, при этом раздающие так широко улыбались, ешьте, мол, праздник у нас. Они взяли, но не пришлось им по вкусу, хотя солдатские желудки, известное дело, даже гвозди перемалывают, а тут что-то не то. Один товарищ пересыпал плов в газетку и принес в часть, а мы как раз базировались в здании госпиталя, где много техники всякой, микроскопы, колбы, мензурки… стали рассматривать внимательно «плов», а это рис с мелко покрошенным кирпичом. Вот оно восточное гостеприимство.
На войне как войне. Мечта одна – вернуться домой живым. А тут меня назначили старшим разведгруппы после того, как предыдущая – вся – не вернулась с задания. Я не то чтобы трус, но просто мне впервые в жизни по-человечески захотелось жить. Причем жить у себя дома. Плен хуже смерти. И тут стал я думать о Боге, молитвы, конечно, никакой не знал. Все мои богословские познания ограничивались двумя словами на нательном крестике – спаси и сохрани. Это главное. И я стал от себя молиться, так честно, как просят дети. Накатила на меня какая-то волна, сначала стало все безразлично, но я снова вернулся к теме смерти, не хотелось родителей огорчать, а больше всего бабушку. Она у меня мировая! Заслуженный донор, между прочим. Это сколько жизней спасла, получается. Ну я так по-наглому, по-другому просто не умел тогда, думаю про себя: «Господи, уж прости, но хотелось бы, чтобы вся моя группа выжила». Конкретно так по именам прошелся. Просил я, чтобы Бог научил меня, как вести себя в тех условиях. Бывало и такое: разведчики все сделают, возвращаются обратно и на мине подорвутся или гюрза сразу двух угробит. Страшное дело – война, особенно когда не знаешь ничего о той местности, где воюешь.
И тут я пошел к костру, где «деды» курили, сам-то я некурящий и даже дыма не переношу, но… ноги сами привели к тем, кто послезавтра должен вернуться в Союз, домой. Разговорились. Они меня, как мальца непутевого, давай учить. Поскольку народ в Афгане в большинстве случаев неграмотный, а про телефоны в то время даже речи не могло быть, то используется у них язык огня и камней. Например, если посветил ночью огонь факела и резко погас – пришел нежданный гость, если два, то два, если больше семи – много. Идешь по дороге – смотри внимательно на камни, если три камня на дороге вдоль рядышком – опасность от людей, могут быть мины. Три камня поперек – дорога неожиданно может прерваться, обвал, камнепад. Весь вечер я как губка впитывал эти знания. Ребята рассказывали, как на опыте познали этот язык, по одной и той же дороге могут сновать местные тарантайки туда-сюда – и ничего, а как поедет грузовик с солдатами – взорвется. Целая наука.
На следующий день пошел я на задание и нашел камни и вдоль, и поперек. Сделал зарисовки, потом передал в штаб, когда вернулся.
И такая во мне буря поднялась. Вот это что получается – Господь услышал меня и показал, как выжить. Стал я мечтать хоть какую-нибудь молитву выучить, у меня же воспитание стопроцентно советское, даже дома, когда про себя мурлыкал что-нибудь в ванной, получалось: «Взвейтесь кострами синие ночи»…
В этот же вечер увидел на сослуживце какой-то странный пояс, он носил его под тельняшкой и старательно так прятал, я пошутил, никак, мол, пояс верности, а он, стесняясь, ответил, что специальная молитва на нем написана, которая от всех бед хранит. Попросил посмотреть, а это девяностый псалом. Я тут же его переписал и выучил, слова прямо про нас, золотые: «Наступиши и попериши льва и змия». Стал я читать псалом перед заданием, и все гладко, как говорится, ни льва, ни змия, хотя до этого какой только живности не встречалось, видели и трехногую гиену, и варана с выколотыми глазами – земля войны не умеет щадить людские чувства.
Ну вот вернулся живой. Вы меня сейчас спросите, в какую церковь я стал ходить, когда пришел из армии? Отвечу честно, ни в какую. Вернулся в университет, доучился, в аспирантуру не пошел. Мечтал деньги зарабатывать. Жизнь потрепала, одно время хотел карьеру сделать в областной администрации, и сначала все пошло как по маслу. А потом губернатор сменился, и меня как члена старой команды уволили. Причем быстренько так. Долго ходил безработным, всех виноватил в своих бедах. Постепенно жизнь наладилась, сейчас жена, две дочки, внучка скоро будет, работаю начальником снабжения в нефтяной компании…
Накануне Нового года у пенсионерки сгорел дом. Взрыв бытового газа не пощадил и надворные постройки. В считаные минуты они вспыхнули как спички. Пламя уничтожило все: документы, вещи, деньги, взятые в кредит на лечение.
В тот день она не плакала, нет. Не могла. Знакомые удивлялись: как хватило сил это пережить? Любой другой на ее месте давно бы с ума сошел от горя, а Галина закрылась у соседей в доме, куда те пустили на пару недель пожить, и попросила всех оставить ее. «Мне надо подумать», – сказала она. Дочери звонили по нескольку раз на дню: «Мам, может, надо чего?» «Нет, спасибо, мне нужно побыть одной», – был ответ.
А подумать было о чем. Меньше чем за пять лет столько несчастий. Муж из-за тромбофлебита потерял обе ноги и умер. Трагически погибла четырнадцатилетняя внучка Яночка. Родился внук со сросшимися пальчиками на руках. А у другой внучки вдруг резко ослабло зрение. Пожар стал последней каплей.
И пойти с бедой некуда. Дочери и зятья тянут из последних сил: детям нужны дорогостоящие операции, и откладывать их нельзя. Других родственников в городе нет, они с мужем приехали из Украины в семидесятые по комсомольской путевке. До пенсии работала кассиром. Обратилась в родной профком, ей выделили деньги на одежду. Потому что в злополучную минуту выскочила из горящего дома в чем была.
Надо было что-то делать. Написала заявление в мэрию, но там его «потеряли». А потом и не принимали больше от нее бумаг, говорили: «Мэр находится под следствием, поймите». Но время шло, мэр сел в тюрьму, на его место пришел другой, а Галину все равно отфутболивали под другими предлогами.
Та же судьба постигла и ее просьбу о помощи, оставленную в штабе известной политической партии. Погорелице прилюдно обещали, что «в самое ближайшее время будут приняты меры». Однако помощи она не дождалась. По телефону ей отвечали сначала терпеливо, а потом стали бросать трубку на полуфразе.
И тогда несчастная снова закрылась в доме, печку решила не топить – незачем, взяла веревку покрепче – телосложения она немалого – и полезла на чердак. В голове пусто, решение давно созрело.
– А ну, куда? – появившийся невесть откуда старик быстро схватил веревку, а ее оттолкнул.
Она упала, но небольно, посмотрела на босые ноги. Подумалось, вроде неудобно так, надо бы носки надеть. Поднялась и пошла на кухню искать. Вернулась, а никого нет… дверь заперта изнутри. Посмотрела на чердачную лестницу, там паутина. Но что за старик? Откуда? Вернулась на кухню, случайно бросила взгляд на хозяйскую икону и застыла. Он! Не могло быть сомнений. Упала на колени и долго плакала. А потом сутки спала как убитая, не слышала даже, как зятья дверь выламывали, потому что на звонки не отвечала. Те посмотрели, жива, вроде здорова, и успокоились. Проснувшись, она еще раз покаялась перед иконой Николая Чудотворца и дала обещание не делать глупостей.
Вместе с дочерями взяли три новых кредита и начали строить дом. Нанятые рабочие залили фундамент, поставили сруб и даже покрыли крышу. В свободное время вяжет носки и продает. Она верит, что построит дом. Хотя надеяться ей, кроме Бога, не на кого. А Он нам прибежище и сила…
Мы лежали с ней в больнице. Две Оли. Фамилии наши были схожи, в смысле – труднопроизносимые. Одинаковые прически и цвет волос, и даже детство оказалось во многом схожим, я рассказала ей о своей подруге, а она о своей, вот тут мы разошлись. Эта история настолько потрясла меня, что я решила ее записать.
– В детстве ее звали Снегурочкой. И не только за молочный цвет волос, к которым, понятное дело, подбиралась одежда нежнейших цветов, но и за ангельский характер. Юлька могла часами играть в песочнице, сохраняя при этом стерильный вид. Она никогда не ломала кукол, не любила страшных сказок, и еще Юля никогда не устраивала истерик.
Здесь моя собеседница делает паузу и, многозначительно посмотрев на меня, продолжает:
