В середине лета разбойник заявился на вторую поляну, созвал всех жильцов в одну келью и потребовал, чтобы они помогли ему сделать небольшую изгородь на склоне, выше пасеки, для защиты от коров. Братья согласились. Наглец заставил валить высокие молодые дубы и распиливать на двухметровые бревна. Потом их раскалывали клиньями на четыре части, заостряли и забивали в землю с таким расчетом, чтобы между ними не пролезли свиньи. Пустынники делали этот частокол между двумя обрывистыми возвышенностями на расстоянии двести метров в течение месяца, опять же на своем содержании, ругая без конца наглеца-охотника. Только один больной брат безропотно трудился на этой кабальной работе.
Монахини в ведре приносили пищу и кормили их. Однажды, во время обеда, ленивец стал рассказывать:
— В одно лето мы с больным братом, живя на Верхних Барганах, работали на огороде лесника: то рубили и ставили палки под фасоль, то окучивали кукурузу, то поливали капусту, а осенью за всю эту работу он ничего не дал нам из своего урожая.
— Ой, брат, ты неправду говоришь, — возразил больной.
— Как неправду?!
— А вспомни-ка, сколько он тогда дал нам капусты.
— Да молчи ты, молчи! — воскликнул ленивец, махнув на больного рукой. — Капусты дал… После всего сбора из кучи зеленых листьев, что остались на огороде, одну половину отделил нам, а другую оставил своим свиньям.
— Ну и что? Листья-то ведь все-таки капустные были, — спокойно заметил больной. — О, сколько их там много было… Да еще и кукурузы дал.
— Это прелой-то, какую даже и свиньи есть не хотели?!
— Э, любезный, хорошую-то кукурузу и колхозники не получают. А мы с тобой в колхоз идти работать не хотим… Чья бы корова мычала, а наша молчала…
Однажды, увидев пришедших с берега озера братьев, пчеловод сказал им:
— Разве вы не понимаете, что рубите сук, на котором сами сидите, спиливая дубы на берегу озера в угоду этому наглецу? Неужели вы не видели на многих стволах таблички с надписью: “За самовольную порубку и повреждение зеленого насаждения — под суд!”? Вы думаете, что это вас не касается? Леспромхоз строит мосты из бука сроком на два года. По истечении этого времени их строят заново, затрачивая огромные средства. Но ведь можно было бы делать их из дуба с гарантией на десять лет. Однако этого никто не позволит!
Если об этой порубке узнает лесничий, то, будьте уверены, он сразу позвонит в министерство лесного хозяйства Абхазии. Оттуда немедленно пришлют на берег озера ревизионную комиссию, которая, обнаружив пни, составит акт о незаконной порубке ценного леса. Потом дело передадут в судебные органы, и начнется следствие. Разумеется, сначала привлекут к ответственности того, кто построил без разрешения лесничества жилой дом с дубовой изгородью. А когда приведут на допрос темнолицего, он, без сомнения, укажет на вас. Сам-то он не спилил ни единого дерева. Совершенно ясно, что построить все это в такой короткий срок одному человеку не по плечу. В конце концов, выяснится: строили монахи-пустынники. Затем придут к нам и увидят еще одну самовольную порубку, в которой повинны я и брат, живущий в дупле… И что тогда будет?! Чем все это окончится?! Вы догадываетесь?! Один из вновь пришедших ответил:
— А мы убежим отсюда, да и делу конец, а вы останетесь тут со своими пасеками.
— Вот оно как!.. — огорчился пустынник. — Стало быть вы кашу заварили, а мы с братом должны будем расхлебывать за вас?!
Некоторые из этих новых братьев на первых порах ревностно подвизались, но потом, отведав горестей пустынного жития, не выдержали и ушли в мир. А после разговора о самовольной рубке леса многие из тех, кто спиливал дубы, в том числе и иеродиакон, тотчас покинули пустынь.
Брат, живущий в дупле, узнав о порубке дубов, был крайне напуган этим сообщением. В тот же день, якобы для того, чтобы навестить старца Онисифора, он быстро собрался и ушел в Георгиевку. Перед уходом попросил братьев со второй поляны слегка протапливать печь, чтобы не отсырело продовольствие. Один из братьев, выполняя наказ, через пять суток после его ухода растопил печь, с избытком подбросил в нее дров и ушел. Она сильно разгорелась, пламя стало выбрасываться через топку наружу. Загорелась высохшая кора на поверхности липы, затем огонь перекинулся внутрь дупла, и все оно выгорело. От прекрасного дерева с огромной зеленой кроной остался лишь обгорелый остов с голыми сучьями.
В конце лета, после окончания медосбора, две другие колхозные пасеки сдали мед в кладовую колхоза, а третья пасека, которую темнолицый перенес на берег озера, не только не сдала мед, но даже сама себя не обеспечила его запасом на предстоящую зиму. На совещании правления было вынесено решение: пасеку передать в ведение другого пчеловода, а прежнего направить на общие работы. Поскольку берег озера был абсолютно непригоден для медосбора, колхозники перевезли все ульи на другое место. С таким трудом выстроенный братьями дом и частокол остались теперь никому не нужными.
ГЛАВА 38
Болезнь старца Исаакия — Любящее сердце — “Я вижу, ты очень брезгливый” — “Блаженненький” — Каверны зарубцевались
В начале осени отца Исаакия расшиб паралич. Повредилась вся левая часть тела. Левый глаз покраснел от внутреннего кровоизлияния. Видя беспомощность старца, пчеловод сделал ему костыль, с помощью которого он смог передвигаться. После апоплексического удара пустынник уже не мог обойтись без помощника.
Все понимали: такая же участь, по попущению Божию, может постигнуть любого из них. Каждый знал, что Священное Писание учит: Какою мерою мерите, такою и вам будут мерить (Мф. 7,9). Но никто не осмелился предложить старцу свою помощь, понимая, что этот крест превышает силы любого жителя пустыни. И только один больной брат, истинный раб Божий, человек любвеобильнейшего сердца, решился взять этот крест на себя. Он прежде всего перевел отца Исаакия из его тесной келейки в церковь, устроил там широкую лежанку, положил на нее разное тряпье и сделал постель с изголовьем. А для себя притащил из леса два толстых чурбака и затем принес каштановую доску-пластину, шириной чуть больше двадцати сантиметров, с острым сучком, и положил ее на чурбаки таким образом, чтобы сук этот будил его ночью для ухода за старцем. Вечером, закончив молитвенное, он ложился спать на эту узкую с сучком доску в одежде, не разуваясь. Какой-то брат однажды принес ему из города огромные лыжные ботинки с выгнутыми вверх носками, и он никогда не снимал их. Так проходили дни, недели, месяцы. Отец Исаакий в последнее время начал часто и много отхаркиваться. Больной подыскал большую жестяную баночку из-под консервов и подставлял ее старцу днем и ночью. Помогал сходить по нужде, умывал ему лицо, простирывал одежду и нательное белье, варил пищу, пек хлеб. Когда не удавалось испечь хлеб, размачивал старцу сухари.
Отец Исаакий уже потерял все зубы. Как-то раз, разжевывая деснами пищу, он ощутил, что сухарь недостаточно размок. Вынул его изо рта и держал в руке, не зная, куда положить. Больной взял сухарь и положил на стол. Через минуту — то же явление. После обеда на столе оказалась целая горсть неразмокших сухарей. Старец указал на них пальцем, думая что брат выбросит их птичкам. Но больной сгреб сухари со стола себе в ладонь и съел. Отец Исаакий удивленно посмотрел на него, ничего не сказав.
Однажды пчеловод зашел в церковку, когда страдальцы обедали. Больной брат упросил пустынника разделить с ними трапезу.
Во время обеда старец кашлянул и захотел сплюнуть. Больной быстро поднял с пола баночку-плевательницу и подставил отцу Исаакию. Тот сплюнул. После этого брат поставил ее рядом со старческой миской.
— Зачем же ты эту банку поставил на стол? — спросил пчеловод.
— Да чтобы батюшке удобнее плевать было, — ответил больной…
Обратив внимание на исказившееся лицо пчеловода, он спокойно, без раздражительности, заметил:
— Я вижу, ты очень брезгливый.
Пчеловод, не доев похлебку, поспешно вышел из церкви.
После ухода из пустыни некоторых братьев появились трудности в доставке провианта с берега озера. И тогда, по необходимости, больной брат, помимо ухода за старцем, стал ходить к приозерным монахиням за продовольствием.
Удивительно, что отец Исаакий не испытывал к своему благодетелю особой благодарности. Он даже не знал, как его зовут, и за глаза называл по-своему: “блаженненький”. А простодушный пустынник ничуть не обижался… Надо заметить, что старец не знал по имени и других насельников второй поляны, за исключением одного лишь о. Илариона.
А больной брат впоследствии без всякого лечения исцелился в почти невыносимых условиях пустыни от своей долголетней болезни: обе каверны в легких зарубцевались. Над ним сбылось изречение святых Отцов: “Кто себя не жалеет — того Бог жалеет…”
