— Молчи! — приказал ей святой Диврей Хаим. — Эта девушка-невеста — дочь ученого.
— Но, реб Хаим, — удивились присутствующие, — ваша дочь ведь тоже дочь ученого!
— Тоже дочь ученого? — как-то недоверчиво повторил святой рабби Хаим. — В таком случае я, пожалуй, обязан и ее поддержать…
Он тут же вынул оставшиеся несколько крейцеров и протянул их дочери: пусть отдаст в починку башмаки, если люди утверждают, что она тоже дочь ученого…
Немало прославился святой Диврей Хаим и своей борьбой против хасидов садагорских. Но об этом несколько позже.
Любить музыку и пение выучился святой Диврей Хаим у святого рабби Нафтули из Ропшиц. Поэтому город Цанз в те времена был раем для музыкантов и певцов. Денно и нощно там жужжало, звенело, шумело и гудело, как в пчелином улье или как у какой-нибудь плотины. Это учились и упражнялись музыканты реб Хаима! А что было тогда, когда они все вместе по своим инструментам ударяли! Однако не подумайте, что они играли или пели что-нибудь одинаковое. Ничего подобного. Контрабас, например, играл что-то одно, скрипка пела совершенно другое.
Голоса самых маленьких детишек свиристели, как жаворонки, а голоса мальчиков постарше врывались в их чириканье, точно дрозды или соловьи. Короче, это была настоящая полифония, или как вы это называете? Но все звучало стройно и гармонично.
К сожалению, я уже не помню имени капельмейстера реб Хаима. Но вы можете заглянуть в какую-нибудь музыкальную хронику! Вы наверняка его там найдете. А если нет, тогда сами придумайте для него какое-нибудь имя. Ибо такого музыканта, каким был капельмейстер святого рабби Хаима Цанзского, не встречалось уже со времен нашего царя Давида. Этот капельмейстер сочинял, бывало, какую-нибудь новую песенку и со своим хором тут же ее разучивал. И совсем не удивительно, что все христианские князья завидовали Диврей Хаиму, что у него такая замечательная капелла, ведь даже святой рабби Исруэль из Рижена на своем славном дворе в Садагоре не имел лучших музыкантов, чем были наши цанзские парни.
Однако одно требование святой Диврей Хаим все-таки выдвигал: его певцам и музыкантам не разрешалось играть или петь с листа. Они все должны были музицировать по памяти. Им не полагалось даже ноты знать! «Кто играет по нотам — его песня бумажная. Она не исходит из той мистической комнаты Божьей, что высоко на Небе, ведь только оттуда вытекает самая настоящая музыка» — так учил святой Диврей Хаим, да хранит нас Свет его заслуг!
Но кроме нашей земной музыки есть еще один род песни. Это известная мелодия, которой мы вдохновляемся при размышлении над святым Талмудом. Вам кажется она монотонной? Да ни за что на свете вы не овладели бы ею! В этом я абсолютно уверен. Это такое непрерывное восхождение и затем падение. Конечно, совершенно неторопливое и непременно в миноре. Когда мы взбираемся на самый верх — на вершину познания, — мы делаем этакую чуть более веселую, победную трель, и вот уже мы вновь медленно спускаемся в долину какой-то иной проблемы талмудистического постижения. Здесь мы раздумчиво и унывно приглушаем голос, но вот он уже опять потихоньку взмывает ввысь, потом опять вниз, и так все это ad libitum[37] тянется непрерывно.
Если для вашего слуха это звучит однообразно, монотонно — тут уж мне сказать нечего. Но для Диврей Хаима такое пение монотонным никогда не было. Он, святой Диврей Хаим из Цанза, любил слушать этот напев своих усердных учеников даже гораздо охотнее, чем все песенки своих дорогих музыкантов и певцов.
Однажды зимним вечером он, прихрамывая, шел из молельни домой. Шел один — идти было недалеко. Но на сей раз святой Диврей Хаим был настолько погружен в свои мысли, что заблудился и неожиданно очутился на маленькой темной улочке, на которой еще никогда не был. Уж не иначе как Сам милостивый Бог постарался его туда завести. Идет святой Диврей Хаим вдоль улочки и вдруг слышит, как в одной лачуге какой-то прилежный ученик учит слово Божие. Святой Диврей Хаим остановился и прислушался. До его слуха доносился чистый, невинный голосок. У самого ангела голос не бывает прекрасней. Голос притягивал, как магнит. И святой Диврей Хаим подошел к лачуге, прижал к ее дверям свое святое ухо, дабы не пропустить ни единого звука, и весь обратился в слух.
Нет, не скажу точно, о чем таком интересном читал нараспев наш милый ученик. То ли о тех двоих, что нашли отрез сукна, и каждый из них твердил судье, будто находка принадлежит ему; или о той капле молока, которая упала в горшок с мясом; или, быть может, о том, как сыновья раббана Гамлиэля[38] вернулись под утро домой после ночной попойки и спросили отца, есть ли еще время совершить ночную молитву; или, как царь Соломон приказал заковать в кандалы князя духов, чтобы тот помогал ему при строительстве Иерусалимского Храма? Многому, очень многому мы можем научиться в Талмуде. Но по сути, все равно, что учит ученик. Главное, как он учит! Если по-настоящему и от всего сердца, значит, он служит добродетельному Создателю своему. И это познается именно в той манере, в какой исполняет он свою мелодию. Стоит святой Диврей Хаим, стоит и слушает распев наисладчайший. Он так захвачен им, что ничего другого и не замечает. И прохожие не замечают фигуру, прижавшуюся во тьме к дверям лачуги. Кто знает, может, прижимаются там друг к другу какие-нибудь грешные влюбленные? А каково набожному глазу на такие вещи смотреть? И вот, никем не потревоженный, святой Диврей Хаим стоит, прижимает ухо к дверям и слушает.
А дома уже стали беспокоиться. Где сегодня так надолго задержался святой Диврей Хаим? Ведь он всегда возвращается из молельни сразу домой?
Нашли его только под утро. Он по-прежнему стоял, прижимаясь к двери лачужки, и слушал — ученик не переставал заниматься. Домашние пытались оттащить святого от двери, да убедились — не тут-то было! А все потому, что его святая борода примерзла к дверной ручке. Люди принесли теплой воды и высвободили святого. «Поверьте мне, — извинился святой Диврей Хаим, — даже если бы в эту ночь отворили передо мной врата Рая и сказали бы мне: „Входи!“ — я бы отказался. По мне лучше было бы остаться здесь и только слушать и слушать!»
Святой Диврей Хаим!
А ученика того звали Яакев-Ицхек, и был он из Зидачойва.
Мы, хасиды, никогда не говорим Ани маамин — еврейское кредо, сформулированное святым Маймонидом в тринадцати принципах веры. И не говорим не потому, что не веруем. Сохрани Бог! Мы веруем так же, как и другие, если не больше. Но тем не менее мы не произносим этого кредо, хотя его можно увидеть в любой молитвенной книге. Бог и сам знает, почему мы не говорим его. Хотя святой Диврей Хаим однажды попытался это сделать. Он начал: Ани маамин беэмино шлеймо, я верую в твердой вере… Но тут же оборвал себя и сказал: «Хаим, ты лжец! Если бы ты и вправду веровал в единого Бога, мог бы ты, Хаим, грешить? Хоть на один миг! Хотя бы только в мыслях?.. Если бы ты действительно веровал?»
Но минутой позже он начал снова: «Я верую в твердой вере…»
И снова оборвал сам себя: «Хаим, ты опять лжешь!»
И так продолжалось некоторое время.
Наконец он отступился. И уже больше никогда не пытался повторять тринадцать принципов веры святого Маймонида.
Из МУДРОСТИ ПРОВИДЦА
Мне милее мошенник, который признается в том, что он мошенник, нежели святой, который убежден в своей святости. Мошенник, который признается в правде, проживает свои сны в Правде. А Правда есть Бог. Стало быть, и этот преступник живет в Боге. Напротив того, каждый, кто думает о себе, что он истинный святой, живет во лжи, а ложь ненавистна Богу. Иными словами, правда такова, что на этом свете нет человека совершенного.
Всякая материя одушевлена. Когда мы поглощаем и перевариваем пищу, в нас проникают души, воплощенные в пище, и сливаются с душой нашей. Посредством молитвы, учения и добрых поступков мы возвышаем эти души до высших ступеней совершенства. Но если человек, укрепив свои силы едой и питьем, злоупотребляет ими, совершая грех и оскорбляя Создателя своими поступками и мыслями, то он не только возвышает души, которые вошли в него, а по его вине они тоже вынуждены грешить и падать вместе с ним.
Человек с расстроенными нервами должен сосредоточить свои мысли на следующем пассаже Талмуда: «Акавия, сын Магалалелов, говорит: Поразмысли о трех вещах — и они не дозволят тебе согрешить. Откуда ты приходишь, куда ты спешишь и пред кем ты давать отчет будешь?! Откуда ты приходишь? — Из капли зловонной. Куда ты спешишь? — В гниль и разложение. А перед кем ты давать отчет будешь? — Пред Царем всех царей, пред Богом наисвятейшим». Если ты будешь об этих трех правдах думать, ты выздоровеешь. Ибо в теле человеческом рассеяны все субстанции, из которых состоит мир. Кроме того, в теле каждого человека содержатся все лекарства, о чем, однако, врачеватели не знают. Но гордость грубит человеческий дух. А дух грубый не может надлежащим образом сортировать и смешивать тончайшие вещества, необходимые для здоровья и содержащиеся в теле. Поэтому нужно, чтобы человек достиг абсолютного смирения и скромности. Тогда дух его утончится, у него появятся способности правильно, по необходимости употреблять лечебные вещества собственного тела, и он будет здоров. Совершенного смирения, однако, он достигнет лишь тогда, когда осознает три правды, как указывает Талмуд: убожество человеческого происхождения, жалкий конец и ответственность перед лицом Вечности, против которой мы немало грешим.
