Кроме того, все античные писатели переполнены кротонским философом. У них встречаются бесчисленные анекдоты, рисующие его ум, его красоту, его волшебное влияние на людей. Неоплатоники Александрии, гностики и даже первые Отцы Церкви приводят его, как авторитет. Это — драгоценные свидетельства, и в них все еще звучит могучая волна энтузиазма, которую великая личность Пифагора сумела сообщить Греции и последние отголоски которой все еще чувствуются через восемь веков после его смерти.
Обозреваемое с высоты, отпираемое ключами сравнительного эзотеризма, его учение представляет собой великолепное целое, стройное и прочное, отдельные части которого внутренне спаяны основным умозрением. В нем мы находим разумное воспроизведете эзотерической доктрины Индии и Египта, которой Пифагор придал ясность и простоту эллинской мысли, присоединив к ней более энергично и ясно выраженную идею человеческой свободы.
В ту же эпоху, на различных точках земного шара, ряд великих реформаторов обнародовал аналогичное учение. Лао-Цзы в Китае исходил из эзотеризма Фо-Хи; последний Будда, Шакья-Муни, проповедовал на берегах Ганга; в Италии этрусское жречество послало в Рим посвященного с книгами Сивилл; царь Нума пытался обуздать мудрыми государственными учреждениями угрожающее честолюбие римского сената.
И не случайно все эти реформаторы появляются в одно и то же время у самых разнообразных народов. Их различные миссии ведут к одной общей цели. Они доказывают, что в известные эпохи одно и то же духовное течение таинственно протекает через все человечество. Откуда появляется оно? Из того невидимого духовного мира, который вне поля нашего зрения, но из которого к нам посылаются все наши гении и пророки.
Пифагор посетил весь древний мир прежде, чем сказал свое слово Греции. Он видел Африку и Азию, Мемфис и Вавилон, их политику и их посвящение. Его бурная жизнь напоминает корабль, борющийся среди грозно взволнованного моря: с распущенными парусами подвигается он неуклонно к цели своего назначения, прекрасный образ спокойствия и силы посреди разъяренных элементов.
Его учение производит впечатление ночной прохлады, сменяющей палящий зной кровавого дня. Оно вызывает мысль о красоте звездного неба, которое постепенно развертывает свои сверкающие узоры и свои эфирные гармонии над головой созерцателя.
Попробуем отделить его жизнь и его участь от неясностей легенды и от предубеждения научной школы.
Глава II. Годы странствования
В начале шестого века до Р.X., Самос был одним из самых цветущих островов Ионии. Рейд его порта находился как раз напротив лиловых гор изнеженной Малой Азии, откуда шли вся роскошь и все соблазны. Расположенный по берегу широкого залива, город красовался на зеленеющем побережье, поднимаясь красивым амфитеатром по гор, увенчанной выступом, на котором виднелся храм Нептуна.
На самом верху горы белели колоннады великолепного дворца. Там царствовал тиран Поликрат. Лишив Самос всех его свобод, он придал его жизни весь блеск искусств, которым он покровительствовал, и всю яркость азиатского великолепия.
Вызванные им с Лесбоса гетеры водворились во дворце, соседнем с его дворцом, и они зазывали молодых людей на пиры, где происходило развращение в самых утонченных формах, приправленное музыкой, танцами и всевозможными пиршествами.
Анакреон, призванный Поликратом в Самос, приплыл туда на роскошной галере с пурпуровыми парусами и золочеными мачтами; с драгоценным кубком в руке распевал поэт перед двором тирана свои мелодические и благоухающие оды.
Счастье Поликрата вошло в поговорку по всей Греции. Он имел другом фараона Амазиса и тот предупреждал его, что не следует доверяться такому непрерывному счастью и в особенности не следует хвалиться им. В ответ на советы египетского властителя, Поликрат бросил свой любимый перстень в воду. "Отдаю его в жертву богам", сказал он при этом. На другой день золотое кольцо было возвращено тирану, найденное в пойманной рыбе, которая очевидно проглотила его.
Когда фараон узнал об этом, он объявил, что разрывает свою дружбу с Поликратом, уверенный что столь дерзновенное счастье должно навлечь на него гнев богов. Какова бы ни была ценность приведенного анекдота, конец Поликрата был трагический. Один из его сатрапов заманил его в соседнюю провинцию, где тот и погиб в медленных мучениях, после чего его тело было привязано слугами сатрапа к кресту на горе Микальской. Таким образом, жители Самоса могли со всех сторон видеть при багровом зарев заката труп своего тирана, распятый на возвышенном мысе лицом к острову, где он царствовал в радости и великолепии.
Но вернемся к началу царствования Поликрата. В одну ясную ночь, невдалеке от храма Юноны, дорический фасад которого был освещен мягким светом полной луны, придававшим ему еще большую мистическую величавость, под деревьями ближайшего леса сидел молодой пришелец. Сверток папируса с песнями Гомера соскользнул к его ногам. Он глубоко размышлял в чутком молчании ночи. Прошло уже много времени после заката солнца, но его пылающий диск продолжал стоять перед взором молодого мечтателя, и мысль его блуждала далеко от видимого мира.
Пифагор был сыном богатого самосского ювелира и его жены, которая называлась Парфениса. Дельфийская пифия, спрошенная во время путешествия молодыми новобрачными, предрекла им "сына, который принесет благо всем людям на все времена"; по совету оракула, супруги отправились в Финикию, в Сидон, чтобы предназначенный им сын появился на свет вдали от волнующих влияний их родины.
Еще до рождения ребенок был посвящен своими родителями свету Аполлона. Когда ему исполнился год, его мать, по заранее данному дельфийскими жрецами совету, понесла его в храм Адонаи, находившийся в Ливанской долине. Там великий жрец благословил его. Затем семья возвратилась в Самос.
Сын Парфенисы был чрезвычайно красив, кроток, разумен и с детства отличался справедливостью. В его глазах сверкала пламенная мысль, и она придавала всем его действиям сосредоточенную энергию.
Родители не только не противодействовали, а наоборот, скорее поощряли его преждевременную наклонность к науке. Он мог свободно беседовать с жрецами Самоса, которые к тому времени начали основывать в Ионии школы, где они и преподавали начала физики. В восемнадцать лет он занимался с Гермодамом в Самосе; в двадцать лет слушал уроки Фересида в Сиросе и вступал в диспуты с Фалесом и Анаксимандром в Милете.
Эти учителя открыли перед ним новые горизонты, но ни один не удовлетворял его. Среди их противоречивых учении он искал живой связи, синтеза, единства великого Целого. Он подошел к одному из тех кризисов, когда, ум, встревоженный противоречием явлений, сосредоточивает все свои способности в великом усилие увидать цель, найти путь, ведущий к свету истины, к центру жизни.
В эту теплую и яркую ночь, сын Парфенисы смотрел поочередно на землю, на храм и на звездное небо.
Она была здесь, вокруг него, мать земля, Деметра, Природа, в которую он хотел проникнуть; он вдыхал её могучие эманации, он чувствовал непреодолимую тягу, которая его влекла на её грудь, его, мыслящую частицу, неразделимую от неё.
Те мудрецы, которых он спрашивал, говорили ему: "Все исходить от неё. Из ничего не может исходить ничто. Душа происходить из воды или огня, или же из обоих элементов. Тончайшая эманация элементов, она исходит из них только для того, чтобы возвратиться к ним. Вечная Природа слепа и неумолима. Покорись роковому закону. Единственное твое достоинство состоит в том, чтобы познать его и покориться ему".
Затем он погружал взор в небо и смотрел на огненные буквы, которые в неизмеримой глубине пространства слагаются из сверкающих созвездий. Эти начертания должны иметь смысл. Ибо, если бесконечно малое, если движение атомов имеет свой смысл, как может не иметь его бесконечно великое, посев светил, распределение которых являет собою тело вселенной?
Да, каждый из этих миров имеет свой собственный закон, а все вместе движется по закону Числа в верховной гармонии. Но кто разберет когда-либо язык небесных светил? Жрецы Юноны говорили ему: "Небеса богов явились ранее земли. Твоя душа происходит оттуда. Проси богов, чтобы она могла вознестись обратно на свою сторону".
Это размышление было прервано страстным пением, донесшимся из сада, с берегов Имбразуса. Голоса лесбиянок томительно сливались с звуками цитры. Молодые люди отвечали на них вакхическими песнями. К этим голосам внезапно присоединились другие крики, пронзительные и зловещие, доносившееся из порта. То были крики мятежников, которых по приказанию Поликрата согнали в барку, чтобы продать их как рабов в Азию. Их били ремнями, усеянными гвоздями, загоняя в подводную часть барки. Их вой и проклятия разнеслись по ночной тишине, а затем все снова затихло.
