Когда неандерталец клал своему умершему другу в могилу пищу, он использовал именно этот эпифанический символ: не просто пытался выразить, что умерший некогда проснется и будет жить, а создавал возможность будущего возрождения жизни. Погребальный обряд был не набором меланхолических воспоминаний, а мощнейшим орудием, средством победы над смертью и одновременно знамением этой победы.
Уделив немало времени находке в Ле–Мустье, думаю, мы убедились в религиозной реальности данного факта, символически существенно более глубокого, чем многие из наших действий. В завершение этой темы остановлюсь еще на одной находке из этого захоронения — самой сложной для истолкования, самой символической, но и самой важной. Вокруг головы умершего были найдены необработанные, но явно специально положенные куски кремния. Отто Гаузер предположил, что это были полуфабрикаты, из которых умерший будет на досуге делать новые рубила. Но, как вы уже знаете, древний человек не стремился занять покойника делом на том свете. Скорее задача ставилась символическая. Труд, как и пища, — это явление жизни, и потому интерпретация мотивов неандертальца, положившего кремневые камни у головы покойного, данная профессором Гаузером, возможно, верна. Но кремень не только инструмент для изготовления орудий, а еще и средство для добывания огня. Удар кремня о кремень высекает искры: падая на сухой мох, они могут возжечь огонь. А огонь — это связь человека с Богом. Мы подобны этому кремню, наверное, думал древний человек. Ведь мы — такие же'тяжелые, материальные, мы ложимся в утробу земли, но в нас живет огонь, как в этом тяжелом камне, и при ударе вылетает из него. Наш огонь — духовная, стремящаяся к небу сущность. И поэтому именно вокруг головы — того, что особо связано с личностью человека, — положены камни. Этим как бы высказано пожелание, убеждение, приказ, если угодно, душе умершего: подняться к небу.
Так много может сказать, даже без письменного текста, одно захоронение.
В дальнейшем духовные искания древнего человека все более углубляются и усложняются. Приблизительно тридцать пять тысяч лет назад человек начал рисовать. Первая находка пещерной живописи относится к 1886 году. Как многие другие научные открытия, она была сделана случайно. Один испанский дворянин собрался на охоту; его собака юркнула в расщелину и долго не шла на зов; тогда хозяин заметил, что это вход в пещеру. Он решил прийти сюда еще раз в воскресенье после обедни, вместе с дочкой. Запасшись большим фонарем, после воскресного богослужения они отправились на прогулку. Отец отвалил камни, расчистил вход в пещеру, и они вошли под ее своды. Вдруг девочка закричала: «Папа, папа, быки!» Сперва он ничего не заметил, кроме разводов на стенах, но, приглядевшись, увидел, что многоцветные разводы складываются в изображения удивительных животных — быков, лошадей, мамонтов. Кто же их нарисовал в пещере с заваленным входом? Через несколько лет научный мир со всей определенностью установил доисторическое происхождение фресок из пещеры Альтамира. К настоящему времени известно много таких фресок; знаменита доисторическими рисунками и Каповая пещера на Южном Урале — единственный памятник палеолитической живописи за пределами западноевропейского ареала. Бережно храните этот удивительный памятник, он уникален.
Когда открыли пещерные фрески — а это был конец девятнадцатого века, период символизма и искусства для искусства, — и стали рассуждать, для чего они делались, то, конечно, сразу раздались голоса, что древний человек рисовал, ибо не мог не рисовать, потому что его душа пела. Но как странно она пела: в самых глухих углах пещеры, в непроглядной темноте. А бывало и так: нарисует древний человек что‑нибудь, а потом выйдет и заложит, замурует вход, чтобы никто больше не видел. Вы знаете хоть одного современного художника, который бы так поступил? Это явно не было искусством для искусства либо для услаждения эстетической потребности соплеменников. В двадцатые годы было выдвинуто предположение, попавшее на страницы вузовских учебников, что это проявление так называемой охотничьей магии. В самом деле, на фресках довольно много животных, изображено, как их поражают копья и стрелы. Но во–первых, там намного больше животных, которых никто не убивает. Во–вторых, встречаются странные звери, каких и в природе нет, или полуживотные–полулюди; если это охотничья магия, то непонятно, где охотники надеялись встретить такую дичь. Но самое главное — доисторическая живопись уже настолько хорошо изучена, что мы знаем: на одну фреску у художника уходило примерно полгода. Работа была очень сложной: сначала изображение высекалось насечкой, затем минеральные красители специальным образом растирались на естественных органических жирах, на крови и мозге животных. Краски готовились долго, очень долго и после полного высыхания во много слоев наносились на камень. Только такое качество работы позволило этим произведениям уцелеть до сего дня. Многие средневековые фрески, та же «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи в Милане, сейчас находятся на грани гибели — прошло всего полтысячелетия, и краски не выдержали. А доисторические выдержали тридцать пять тысяч лет и выдержат еще сколько угодно, если, конечно, современные люди не начнут писать на стенах пещеры «Здесь был Вася» или заниматься другими пакостями. Итак, если бы это была охотничья магия, то доисторический человек десять раз умер бы от голода, пока рисовал зверя. И эта гипотеза не объясняет, почему изображения находятся в самой глубине пещеры. Охотничья магия современных народов известна: изображения всегда делаются накануне охоты, под тем же солнцем и под тем же небом, что и охота, и после удачной экспедиции тут же уничтожаются, чтобы убитое животное как бы символически могло опять вернуться в свое стадо. Здесь ничего подобного нет: изображения делались на века, под землей, и входы замуровывались.
Можно предположить, что это навеки запечатленные изображения религиозных действий. И еще можно предположить, что речь идет об ином мире, куда древние люди мечтали вернуться после смерти. Это мир, в котором вечно совершались жертвоприношения, вечно паслись стада, — мир, где человеку жилось гораздо лучше, чем в земном изгнанничестве.
Люди открыли великую тайну живописи, как потом откроют тайну письменного слова: нарисованное существует вечно. Уже не надо постоянно совершать ритуальные действия, достаточно нарисовать — и оно будет происходить всегда. Это были священные изображения, потому‑то их исполняли с таким тщанием и скрывали в глубине пещер. Пройдут века, умрут родственники умерших, ради которых делались эти изображения, но вечно будет приноситься жертва в их память.
Когда человек понял, что такое жертва? Наверное, бесконечно давно. Но ученые скажут, что лишь в неандертальскую эпоху стало известно жертвоприношение. Бытует представление, что древние люди поклонялись медведям, зубрам, мамонтам… Ничего подобного: они их использовали как объект жертвоприношения. Неандертальцы не в большей степени поклонялись мамонту и зубру, чем современные христиане хлебу и вину, которые используются как материальные формы для совершения евхаристического таинства. То были лишь средства, земные сущности, которым следовало придать Божественные формы. Откуда это известно? Древнему человеку не было нужды охотиться на мамонта или пещерного медведя — рисковать жизнью, когда пищи вокруг хватало с избытком. Однако рисковали и, погибали, но продолжали охотиться на этих огромных животных. Бивни, остатки скелета мамонта обнаружены в захоронениях эпохи верхнего палеолита. Найдены особые медвежьи пещеры, где неандертальцы трепетно хранили кости медведей, особенно черепа. Это явно священные предметы, прошедшие через некое религиозное действо.
Древний человек жил примитивной жизнью. И в то же время у него были очень глубокие образы, хотя и на очень простом уровне. Один из наших классических образов — образ еды. Все мы знаем, что если не будем питаться, то умрем. Более того, знаем, что пища соединяет нас с тем, что мы едим. Когда неандерталец хоронил своих умерших в могиле, он знал, что пища делает человека перстью, прахом, поэтому он возвращается в землю. Естественно, у него возникла мысль: где взять такую еду, которая соединяет не с землей, а с небом, не со смертью, а с жизнью? Невооруженным взглядом ее обнаружить на земле невозможно. Даже черная икра по сто пятнадцать тысяч рублей за девяносто граммов и та соединяет нас с землей. Тогда возникла вот какая мысль: надо нечто земное символически уподобить, объявить образом небесного, тогда мы, вкушая эту внешне земную, но на самом деле небесную пищу, будем соединяться с небом. Человек палеолита, охотник, не знавший земледелия и скотоводства, в качестве образа небесного скорее должен выбрать самого мощного, самого сильного зверя, ибо Бог мощен. Для неандертальца пещерный медведь, гигантское животное длиной более четырех метров и высотой в холке метр восемьдесят сантиметров, а для кроманьонца — мамонт становятся образом Бога. Их ловят, после каких‑то священнодействий убивают, вкушают их мясо, чтобы соединиться с объектом жертвы, а кости или сохраняют, или кладут в могилы, дабы утвердить таким символом небесное пребывание умершего. Это образ соединения, именно в нем идея жертвы, а вовсе не в том, что древний человек хотел накормить Бога. Древние люди конечно же не считали Бога этаким голодным мужичком, которому надо кинуть кусок, чтобы задобрить. Это мы, оглупляя древнего человека, так думаем. Об этом прекрасно сказано в сорок девятом псалме Давида: «Мои все звери в лесу, и скот на тысяче гор, знаю всех птиц на горах, и животные на полях предо Мною. Если бы Я взалкал, то не сказал бы тебе, ибо Моя вселенная и все, что наполняет ее. Ем ли Я мясо волов и пью ли кровь козлов?»
