Василий сказал: может ли что быть темнее этой загадки? Христос повелел любящему Его пасти овец Его; а ты отрекаешься пасти потому, что любишь Повелевшаго это.
Златоуст. Никакой нет загадки в словах моих, — сказал я, — напротив они весьма ясны и просты. Если бы я, имея возможность исполнять эту должность так, как хотел Христос, уклонялся от нея, то следовало бы недоумевать при словах моих; но если душевная немощь делает меня неполезным для этого служения, то требуют ли пояснения слова мои? Я боюсь, чтобы, приняв стадо Христово здравым и крепким и потом по невнимательности причинив ему вред, мне не прогневать против себя Бога, Который так возлюбил его, что для искупления и спасения его предал Самого Себя.
Василий сказал: это говоришь ты в шутку; а если не в шутку, то я не знаю, чем другим ты лучше мог бы доказать, что я справедливо скорблю, как не этими словами, которыми ты старался разсеять мое уныние. Я и прежде сознавал, что ты хитрил и выдавал меня, но теперь, когда ты усиливался освободиться от обвинений, я еще более уверился в том и ясно вижу, до каких бед ты довел меня. Если ты устранил себя от этого служения по сознанию, что душа твоя не достаточно сильна для тяжести этого дела, то наперед нужно бы устранить меня, хотя бы даже я сильно стремился к тому, тем более, что я сообщил тебе все мои намерения касательно этого; а теперь ты, заботясь только о себе, забыл меня, — и о, если бы только забыл, и это было бы вожделенно; — но ты нарочито устроил, чтобы искавшие удобнее могли взять меня. Ты не можешь прибегнуть и к тому оправданию, будто людское мнение увлекло тебя и расположило подозревать во мне нечто великое и дивное. Я не принадлежу к людям, приобретшим удивление и славу, а если бы это и было так, и тогда не следовало бы людскую молву предпочитать истине. Если бы мы с тобою никогда не жили в близком общении друг с другом, то ты имел бы некоторую благовидную причину судить о мне по людской молве; если же никто так не знал меня, как ты, и душа моя была известна тебе более, нежели самим родителям и воспитателям моим, то какия убедительныя слова могут уверить кого-нибудь в том, что ты не с намерением ввергнул меня в такую опасность? Но оставим теперь это; я не принуждаю тебя оправдываться в этом; скажи, что мы будем отвечать обвинителям?
Златоуст. Я не приступлю к этому до тех пор, — сказал я, — пока не оправдаюсь пред тобою, хотя бы ты сам тысячекратно извинял меня. Ты сказал, что если бы я, не зная тебя, довел тебя до настоящаго положения, то неведение доставило бы мне оправдание, освободив меня от всякаго обвинения; а так как я предал тебя не по неведению, но совершенно зная тебя, поэтому нет у меня никакой благовидной и справедливой причины к моему оправданию. Но я говорю совсем противное; потому что в этих делах требуется строгое испытание, и тот, кто намерен представить способнаго к священству, не должен довольствоваться только людскою молвою, но вместе с тем более всех и прежде всех сам должен удостовериться в его способностях. Блаженный Павел, сказав: подобает же ему и свидетельство добро имети от внешних (1 Тим. III, 7), этим не отвергает нужды в строгом и верном испытании и не поставляет этого свидетельства главнейшим признаком достоинства таких лиц. Предварительно сказав о многом, он после присовокупил и это, показывая тем, что в избрании не должно довольствоваться этим одним признаком, но вместе с другими принимать во внимание и этот. Молва людская часто бывает обманчива; а после предварительнаго строгаго испытания нельзя от нея опасаться никакой опасности. Посему, после прочаго он упоминает и о свидетельстве от внешних. Он не просто сказал: подобает же ему свидетельство добро имети, но прибавил: и от внешних, желая изъяснить, что свидетельству внешних должно предшествовать строгое испытание. А так как я сам знал тебя лучше родителей твоих, как ты засвидетельствовал, то, по справедливости, я могу быть свободным от всякой вины.
Василий сказал: по этой самой причине ты и не мог бы оправдаться, если бы кто захотел обвинять тебя. Или не помнишь того, о чем и я многократно говорил тебе и что ты видел на самом деле, как немощна душа моя? Не потому ли ты постоянно смеялся над моим малодушием, что при малейших заботах я скоро падал духом?
5. Златоуст. Помню, — сказал я, — что часто слышал от тебя такия слова, и не отрекусь. Если же я когда-нибудь смеялся, то делал это в шутку, а не по правде. Впрочем, теперь я не буду спорить об этом; не прошу и тебя быть искренним предо мною, когда я стану припоминать о некоторых из присущих тебе добродетелей. Если ты вздумаешь обличать меня в неправде, то я не пощажу тебя, но докажу, что ты возражаешь более по скромности, чем по справедливости, и приведу во свидетельство истины слов моих не что другое, а твои же слова и дела. Во-первых, я хочу спросить тебя: знаешь ли ты, какова сила любви? Христос, не упоминая о всех чудесах, которыя имели быть совершены апостолами, сказал: о сем разумеют вси, яко мои ученицы есте, аще любовь имате между собою (Иоан. XIII, 35); а Павел говорит, что любовь есть исполнение закона (Римл. XIII, 10), и что без нея и дарования не приносят никакой пользы (1 Кор. XIII, 1, 2). Это-то превосходное сокровище, отличительное свойство учеников Христовых, превышающее дарования, я видел крепко насажденным в душе твоей и приносящим обильные плоды.
Василий сказал: сознаюсь, что я много забочусь об этом и очень стараюсь соблюдать эту заповедь; но что еще и в половину не исполнил ея, это и сам ты засвидетельствуешь, если, оставив лесть, захочешь говорить истину.
Златоуст. Итак я обращусь к доказательствам, — сказал я, — и чем угрожал, то теперь и сделаю, именно докажу, что ты хочешь быть более скромным, чем справедливым. Разскажу одно событие, недавно случившееся, не упоминая о прежнем, дабы кто не подумал, что я стараюсь давностию времени затемнить истину; здесь самая близость времени не позволит мне прикрыть что-нибудь льстивыми словами.
6. Когда один из наших друзей, оклеветанный в проступках дерзости и гордости, подвергался крайней опасности, и тогда, как никто не призывал тебя и сам обвиняемый не просил, ты сам себя ввергнул в опасности. Так было дело; но чтобы обличить тебя и словами твоими, припомню и сказанное тобою. Когда такую ревность твою одни порицали, другие хвалили и превозносили, ты сказал порицателям: «что делать? — иначе не умею любить, как жертвуя душою моею, когда нужно спасти кого-либо из друзей, находящагося в опасности», повторив, хотя другими словами, но в том же смысле, слова Христовы, которыя Он сказал ученикам, определяя совершенную любовь: больши сия любве, говорил Он, никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя (Иоан. XV, 13). Таким образом, если нет высшей степени любви, ты успел дойти до конца: и делами и словами своими достиг самой вершины ея. Посему я и предал тебя, посему и придумал такую хитрость. Теперь убедил ли я тебя, что не из зложелательства и не с намерением ввергнуть в опасность, но предвидя пользу, я привлек тебя на это поприще?
Василий сказал: итак ты думаешь, что для исправления ближних достаточно силы любви?
Златоуст. Большею частию, — сказал я, — она весьма может содействовать этой цели; если же ты желаешь, чтобы я привел доказательства и твоего благоразумия, то приступлю и к этому, и докажу, что ты благоразумен более, нежели сколько любвеобилен.
Василий, при этом покраснев от стыда, сказал: касающееся меня оставим теперь; я и вначале не требовал от тебя речи об этом; если же ты можешь сказать что-нибудь справедливое для внешних, то я с удовольствием буду слушать. Посему, оставив этот пустой спор, скажи, чем мы оправдаемся пред прочими, как удостоившими тебя чести, так и пред теми, которые с сожалением смотрят на них, как бы на оскорбленных?
7. Златоуст. Я и сам, — сказал я, — спешу перейти к этому. Так как с тобою я кончил речь, то обращусь и к этой части защиты. Какое же их обвинение, и какия вины? Говорят, будто избиратели оскорблены и унижены тем, что я не принял чести, которою они хотели почтить меня. Но во-первых скажу, что не должно думать об оскорблении, наносимом людям, когда уважением к ним мы поставляемся в необходимость оскорбить Бога. И для самих огорченных оскорбляться этим, я полагаю, не только не безопасно, но и весьма вредно. Людям, посвятившим себя Богу и взирающим на Него одного, по моему мнению, должно быть столь благочестивыми, чтобы и не считать оскорблением, хотя бы им тысячу раз пришлось испытать это огорчение. А что такая или другая какая-нибудь дерзость не приходила мне и на мысль, это видно из следующаго. Если бы я дошел до этого по гордости и честолюбию, — как некоторые клевещут, о чем ты неоднократно говорил, — и тем подтвердил бы мнение обвинителей, то я был бы весьма несправедлив, презрев людей достоуважаемых и великих и притом благодетелей моих. Если оскорбление, нанесенное тем, которые не сделали никакой несправедливости, достойно наказания, то люди, добровольно желавшие оказать почесть, какого не заслуживают почтения? Никто не может сказать и того, будто они, получив от меня малое или великое добро, сделали воздаяние за эти благодеяния. Какого же заслуживало бы наказания воздаяние противным тому? Если же это никогда и на ум мне не приходило, но с другим намерением я отклонил от себя тяжелое бремя, то вместо того, чтобы извинить, если не хотят оправдать, почему обвиняют меня в том, что я пощадил душу свою? Я так мало был расположен оскорблять этих мужей, что и самым отказом, думаю, почтил их. Не удивляйся, если слова мои странны; я скоро объясню их.
