Блаженное и богатое смирение
Соль добавляется в любую пищу и делает ее вкуснее. Подобно этому, во всей жизни Старца Паисия, во всех ее проявлениях, в его словах, книгах и письмах, в его отношениях с людьми мы встречаем смиренномудрие. Его душа, как в одежду, облеклась во смирение, в это «одеяние Божества»[147].
Чудеса и благодеяния Божии не приносили Старцу помыслов гордости, напротив, — они становились для него поводом ко смирению и большему подвигу. Это — отличительная черта смирения Старца. Его смирение было благородным, оно было тем «блаженным и богатым смирением», о котором пишет Святой Иоанн Лествичник[148].
Старец видел себя стоящим ниже всей твари, даже более худшим, чем животные. В одном из писем от 25 декабря 1965 года он пишет: «Мы уподобляем себя животным и этим уподоблением осуждаем даже их, несчастных. Но ведь мы не подобны им, а хуже, чем они. Однажды, размышляя о том, кому мне себя уподобить, я, в конечном итоге, не нашел ничего лучше навозного жука. Однако, поразмыслив хорошенько, я понял, что несправедлив даже к этому бедолаге. Ведь и он выполняет свое предназначение: отделяет кусочки навоза, делает из них шарики и убирает нечистоты. Тогда как я — человек разумный, творение Божие, созданное по Его образу и подобию, своим грехом собираю навоз в Храме Божием — в себе самом. И беда в том, что я не терплю, если меня называют не только навозным жуком, но даже и каким-нибудь осликом, многие и утомительные труды которого на благо человека, по крайней мере, знают все-. Это животное тоже проявляет великое терпение и в конце своей жизни уходит в небытие».
Старец глубоко переживал Таинство Смирения. Его ум порождал смиренные понятия и слова. Он называл себя «недоразвитым», — «сопливым», «деревенщиной», «негодным», «чучелом гороховым», «невеждой», «глупцом» и тому подобными словами.
Своим смирением Старец хранил себя в безопасности. Он знал, что«в гордыни погибель и развращение много»[149], тогда как смирение — это тот божественный магнит, который притягивает к человеку все дарования и благословения Божии. Поэтому Старец возлюбил смирение от сердца. Смирение нравилось ему даже как слово, и он любил использовать его в обыденных выражениях, например: «сделай-ка свет немножко посмиренней», «смиренная скамеечка», «это дерево надо бы сделать маленько посмиренней» (то есть обрезать ему ветви) и т. п.
Если Старец ошибался в своих суждениях, то ему доставало смирения, чтобы в этом признаться. Если он кого-то осуждал, то просил прощения. Он знал свою меру. Он не обманывал себя, полагая, что может ответить на любой вопрос. Если люди спрашивали его о специальных вопросах, например о церковных, канонических или научных, то он отсылал их за советом к компетентным лицам.
Подобно тому как пчела избегает дыма, Старец уклонялся и избегал оказываемой ему чести, знаков отличия, чинов и выпячиваний. Его смиренномудрие было глубоким и истинным, как это видно из его непритворных, естественных слов и поступков.
Когда он был солдатом и его наградили орденом Мужества, то вместо него вышел из строя и получил награду его сослуживец. «Ну и правильно сделал, — сказал ему Старец, — зачем он мне, этот орден?»
Когда он ездил на Керкиру, его друг и сослуживец Пантелис Дзекос привел его в свой дом и представил матери: «Вот тот, кто меня спас». Услышав такие слова, Старец подскочил и стал горячо возражать: «Да что ты, что ты! Это Господь тебя спас, а не я». Достойно замечания то, что, приехав на Керкиру и встретившись с другом Пантелисом, Старец не открыл ему своего монашеского имени. Когда, спустя много лет, сын Пантелиса Филипп посетил Святую Афонскую Гору и пришел к Старцу, тот понял, что юноша был сыном его армейского друга, однако своего мирского имени ему не открыл. С юношей он послал отцу подарки и благословения. Вернувшись на Керкиру, Филипп взахлеб рассказывал отцу о доброте Старца Паисия, но господин Пантелис, не понимая, о ком идет речь, жалел, что тот не смог разыскать на Афоне Арсения Эзнепидиса. Он разыскивал его 35 лет и только после кончины Старца узнал, что Арсений Эзнепидис был Старцем Паисием Святогорцем. Потом господин Дзекос говорил: «Если бы он от меня не скрывался, то я раструбил бы по всему свету, что он меня спас, ушел бы из мира на Афон и остался бы жить вместе с ним».
Из некоторых внешних поступков и слов Старца его смиренное мудрование становилось явным и заметным другим.
Приходя на Всенощные бдения в монастыри, он вставал в самой дальней стасидии. Он уклонялся от чтения Предначинательного псалма, Символа веры, "Отче наш" и прочего, что по святогорскому чину читает на богослужении старец или наиболее уважаемый из монахов, — несмотря на то что другие отцы, присутствовавшие на бдениях, были его учениками, а по возрасту годились ему в сыновья и внуки. Во время Святого Причащения к Чаше он обычно подходил вторым, пропуская вперед самого младшего из монахов или детей, если они присутствовали на службе. Он чувствовал себя последним после последнего.
Чтобы не забывать о том, кто он, Старец карандашом написал на стене своей кельи в каливе Честного Креста:«Господь воздвигает от земли нища и от гноища возвышает убога»[150].
Однажды, когда Старец приехал в женский монастырь, радостная игуменья собрала всех сестер и велела звонить в колокола, желая устроить Старцу почетную встречу. Но Старец, не зная, куда себя деть от неловкости, резким тоном сказал игуменье: «Матушка! Ты что это такое устроила?! Мне надо не в колокола звонить, а в консервные банки». В старину в деревнях гремели консервными банками и жестянками перед человеком, которого хотели опозорить.
Если Старца хотели сфотографировать, записать его речь на магнитофон или рассказывали о нем другим, Старец становился строгим и ругал этих людей. Когда ему показывали его фотографии, он говорил: «Ну-ка, дай я посмотрю», брал фотографии и их разрывал. Узнав, что кто-то тайком записал его беседу на магнитофон, он забирал кассету и сжигал ее в печке. Когда один человек попросил у него благословение написать о нем статью в газете, Старец ответил: «Ты меня не смеши, не смеши. Пиши про кого хочешь, только меня оставь в покое и никаких статей про меня не печатай — если хочешь, чтобы у нас с тобой остались нормальные отношения». Один монах, которого Старец часто принимал и помогал ему, восторженно рассказывал о нем другим. Узнав об этом, Старец наложил на него епитимью: три года не приходить к нему в каливу. Один человек в Суроти в лицо назвал Старца святым, и Старец заплакал. Да и что он мог сделать? Как он ни старался, жить в безвестности ему уже не удавалось. Бог хотел прославить его уже в жизни сей. Таков духовный закон. Чем больше человек гонится за своей тенью — то есть за славой, тем больше слава от него убегает. Чем быстрее он пытается от нее убежать, тем быстрее она следует за ним. Именно это произошло и со Старцем Паисием.
Когда Святую Гору Афон посетил Вселенский патриарх Димитрий, Старец в числе других отцов пришел взять его благословение. Кто-то из свиты патриарха сказал ему: «Ваше Святейшество, пришел отец Паисий». Смиренный патриарх поднялся с архиерейского места, чтобы поприветствовать Старца. Тогда Старец упал ему в ноги, прижав лицо к полу, и оставался в таком положении, пока кто-то из окружавших патриарха епископов его не поднял. В это же время в Протатском храме находился и президент Греции. Далее следует рассказ начальника личной охраны президента господина Константина Папуциса: «О Старце Паисии я раньше слышал. Я представлял его высоким, величественным и ждал, что в храме он займет почетное место. Однако мне показали на старенького монаха, который с опущенной головой стоял в укромном месте за храмовой колонной. Он был худеньким, невысокого роста, но в его облике было что-то Божественное — привлекающее к себе других. Один из полицейских узнал Старца и сказал другим: "Отец Паисий!" И вдруг все охранники из службы личной безопасности президента, как по команде, сорвались со своих мест и побежали к Старцу за благословением. Я остался с президентом один. Я растерялся. Пытался позвать их, но куда там! И тут, повинуясь повелению сердца, а не рассудка, не подумав о последствиях, я тоже оставил свой пост и побежал под благословение Старца. Бог сохранил нас, и никакого ЧП не произошло.
Старец Паисий, будучи не в состоянии уклониться от "атаки" сотрудников Службы безопасности, легонько постукивал каждого из нас по голове, говоря: "Давайте, ребята, давайте: назад, на работу, на работу".
В каждом из нас произошло какое-то внутреннее изменение. Нас переполняла ранее не испытанная нами радость».
Если Старца спрашивали, гордится ли он, когда ему оказывают столько чести, он отвечал: «Что мне гордиться, если я знаю, кто я такой. А когда я подумаю еще и о том, сколько литров крови излил за меня Христос, то едва не теряю рассудок.».
