На следующий день Иисус хотел было помочь Иакову по плотницкому делу, но сразу же стало очевидно, что никаким старанием умение не заменить, и понятно, почему еще при жизни отца успехи его никак не могли заслужить себе удовлетворительной отметки. Иаков же сделался плотником если не хорошим, то, во всяком случае, неплохим, да и третий брат, Иосиф, хоть ему еще и четырнадцати не исполнилось, разбирался в ремесле так, что мог бы поучить старшего. Иаков же, смеясь над неловкостью Иисуса и над отсутствием у него сноровки, повторял: Тот, кто сделал тебя пастухом, погубил тебя, – и невозможно было представить, чтобы простые эти слова, исполненные незлобивой насмешки, содержали в себе тайную мысль или подспудный смысл, но Иисус тем не менее вдруг резко отшатнулся от верстака, и Мария сказала среднему: Не смей говорить о погибели, не навлекай нечистого на наш дом. А ошеломленный мальчик отвечал: Никого я не навлекал, я сказал только. Слышали уже, отрезал Иисус, и наша мать, и мы все слышали, что ты сказал, и это по ее наущению слова «пастух» и «погибель» соединились у тебя в голове, ибо сам ты до такого не додумался бы и причины этого ведомы ей, а не тебе. Я предупреждала тебя, с силой произнесла Мария. Поздно спохватилась, матушка, зло – если только это зло – было уже содеяно, ибо я смотрю на себя и себя не вижу. Нет слепца слепее того, кто не хочет видеть. Эти слова почему-то особенно задели Иисуса, отвечавшего ей с горьким упреком: Замолчи, женщина! Ибо если глаза сына твоего и увидели зло, то сначала все же предстало оно твоим глазам, а я, хоть ты и считаешь меня слепцом, видел такое, чего ты не видела никогда и уже никогда не увидишь. Загадочны были его последние слова, но Мария, покорная воле своего первенца и подавленная тоном его, сухим и суровым, повиновалась, но в ответе ее все же слышалось предупреждение: Прости меня, я не хотела тебя обидеть, дай Бог, чтобы вовеки не замутился свет твоих глаз и свет души.
Иаков в недоумении переводил взгляд с матери на старшего брата: он понимал, что они ссорятся, но о давних причинах, могущих объяснить эту ссору, представления не имел, а новым причинам просто не хватило бы времени. Иисус направился в дом, на пороге задержался и сказал Марии: Отправь младших; мне надо поговорить с тобой, Иаковом и Иосифом. Так и было сделано, дом, еще минуту назад заполненный ребятишками, вдруг опустел, и сели на пол четверо: Мария, по обе стороны от нее – Иаков с Иосифом, а напротив – Иисус. Долгое наступило молчание, словно все по взаимному соглашению решили дать детям – предстоящий разговор для их ушей не предназначался – время отойти так далеко, чтобы даже и эхо криков их не проникло в дом.
Наконец Иисус, медленно роняя слова, промолвил: Я видел Бога. Прежде всего лица матери и братьев выразили священный ужас, тут же сменившийся осторожным недоверием, а между этими чувствами мелькнуло в глазах Иакова нечто похожее на злорадное подозрение, в глазах Иосифа – восторженная оторопь, и тень горестного смирения пронеслась в глазах Марии. Никто из них, однако, не решался заговорить, и затянувшееся молчание нарушил Иисус. Я видел Бога, повторил он.
Если, по народному присловью, внезапно наступившее молчание есть следствие того, что тихий ангел пролетел, то сюда слетелся целый сонм: Иисус сказал все, родные же его не знали, что сказать, и вскоре каждый из них встанет да пойдет по своим делам, ибо у каждого – своя жизнь, спрашивая себя мысленно, в самом ли деле приснился им сон, поверить в который никак невозможно. Однако молчание, если дать ему время, обладает тем достоинством, вроде бы противоречащим ему, что понуждает говорить. И вот, когда напряженное ожидание выдержать было уже невозможно, Иаков задал вопрос – безобиднейший из всех мыслимых, ни к чему не обязывающий и бессмысленный, – одним словом, чисто риторический: Ты уверен? Иисус, не отвечая, только глянул на брата так примерно, как глядел, надо думать, на него самого Бог из облака, и повторил в третий раз: Я видел Бога. Мария ни о чем не спросила, а сказала только: Привиделось. Он говорил со мной, ответил Иисус. Иаков, оправясь от замешательства, решил, что у брата не все дома – ну что за вздор такой:
Бог с ним говорил, – и с насмешливой улыбкой сказал:
Не он ли и деньги подложил в твою котомку? Иисус покраснел, но ответил сухо: Все, что приходит к нам, приходит от Господа, он отыскивает и пролагает пути, ведущие к нам, и деньги эти пришли ко мне не от него, но при его посредстве. А скажи-ка, где же ты повстречал Его, во сне это было или наяву? В пустыне, я искал отбившуюся от стада овцу, когда Он окликнул меня. Что же Он сказал, если тебе позволено повторить Его слова?
Сказал, что однажды попросит у меня мою жизнь.
Жизнь каждого из нас и так принадлежит Господу. Вот так и я ему ответил. А Он что? Что в обмен на жизнь мою даст мне власть и славу. Переспросила Мария, словно не веря своим ушам: Власть и славу взамен жизни? Да. Да зачем же власть и слава тому, кого уж нет на свете? Не знаю. Ты грезил. Я бодрствовал, я искал овцу в пустыне. А когда же попросит Он у тебя твою жизнь?
Не знаю, Он сказал только, что явится мне снова, когда я буду готов. Иаков поглядел на брата не без тревоги и высказал предположение: Там, в пустыне, тебе, должно быть, голову напекло, вот и все, а Мария вдруг спросила: А овца? Что с овцой? Господь потребовал, чтобы я принес ее в жертву, как залог нашего с Ним союза. Эти слова возмутили Иакова: Ты богохульствуешь, брат:
Господь заключил союз со всем Своим народом, а не с одним тобой, простым, обыкновенным человеком, сыном плотника, пастухом и еще невесть чем. Мария, судя по выражению ее лица, с крайним напряжением ловила какую-то мысль, точно боялась, что нить ее вот-вот оборвется, но вот поймала кончик и задала тот вопрос, который должна была задать: Что это была за овца? Овца, что выросла из ягненка, который был со мной, когда мы встретились под Иерусалимом, у Рамалы, я хотел отказать Богу в ягненке, и Он взял у меня овцу. Ну а какой Он из себя? Он явился мне облаком. Облаком? Облаком, подобным столбу дыма. Нет, ты и вправду сошел с ума! – воскликнул Иаков. Если и так, то по воле Господа. Дьявол обуял тебя! – уже не сказала, а выкрикнула Мария. В пустыне я встретил не Дьявола, но Бога, и если я обуян Дьяволом, то опять же по воле Господа. Дьявол обуял тебя при рождении. Да? Да, ты прожил с ним и вдали от Бога четыре года. И на исходе четвертого года Бога встретил. Ужас и ложь изрекают твои уста. Я твой сын, ты произвела меня на свет: верь мне или отринь меня. Я не верю тебе. А ты, Иаков? Я не верю тебе.
А ты, Иосиф, ты, носящий имя нашего отца? Я верю тебе, но не словам твоим. Иисус поднялся, оглядел всех троих с высоты своего роста и сказал: Когда исполнится во мне обещанное Богом, тогда придется вам поверить тому, во что не верите сейчас. Он подобрал котомку, взял свой посох, надел сандалии. Уже в дверях вытащил деньги, разделил их надвое: Это пусть будет приданым для Лизии – и монетка к монетке сложил их на пороге, – а это я верну в те руки, из которых получил их, может быть, и они станут приданым. Снова повернулся к двери, собираясь уйти не простившись, но Мария сказала: Я заметила, что в суме твоей нет чашки. Была, да разбилась. Вон на очаге лежат четыре, выбери себе любую. Иисус поколебался, ибо хотел уйти из этого дома с пустыми руками, но потом все же подошел к очагу, где одна в другой стояли чашки. Выбери любую, повторила Мария. Иисус глянул и выбрал: Вот эту, самую на вид старую. Ты выбрал ту, что тебе понравилась, почему?
Она черна, как земля, она не разобьется, не выщербится.
Он сунул ее в котомку, стукнул посохом оземь: Скажите еще раз, что не верите мне. Мы не верим тебе, сказала мать, и теперь еще меньше, чем прежде, ибо чашку ты выбрал, отмеченную печатью Дьявола, В эту минуту, всплыв из самых глубин памяти, прозвучали в ушах Иисуса слова Пастыря: Будет у тебя другая, она не разобьется, пока ты жив. Веревка протянулась во всю свою длину и вот свернулась кольцом, и на наших глазах стянулись концы ее в узел. Во второй раз уходит Иисус из отчего дома, но теперь не скажет: Вернусь, так или иначе, но вернусь. Оставляя за спиной Назарет, он спускается по склону первого холма и думает о простом и печальном: что, если не поверит ему и Мария Магдалина?
Этому человеку Бог обещал власть и славу, но, кроме как к блуднице из Магдалы, идти ему некуда. К пастве своей вернуться он не может – «Уходи», сказал ему Пастырь, дома остаться нельзя – «Мы не верим тебе», сказали ему домашние его, и потому шаг его неуверен: он боится идти, он боится прийти, он словно бы опять оказался в пустыне. Кто я, спрашивает он, но ни горы, ни долы не отвечают, и даже небо, которое куполом покрывает все, а потому всеведуще, молчит, а вернись он домой и задай тот же вопрос матери, она скажет, наверно: Ты сын мой, но я тебе не верю, и потому сейчас самое подходящее время присесть на камень, от сотворения мира ожидающий его, присесть и поплакать от одиночества и бесприютности, ведь неизвестно, соберется ли Бог явиться ему вновь, пусть хоть облаком или дымным столбом, лишь бы только промолвил: Ну, это никуда не годится, с чего же это ты расхныкался, у каждого случается черная полоса в жизни, но есть одна очень важная штука, никому никогда о ней не говорил, а тебе скажу: все, понимаешь ли, относительно, и самое скверное покажется терпимым, если представить, что могло быть и хуже, так что вытри слезы, веди себя как подобает мужчине, ты ведь уже помирился с отцом, чего же тебе еще, а касательно размолвки с матерью, я, когда время придет, сам этим займусь, мне, по совести сказать, не очень-то по душе история с Марией из Магдалы, все же она потаскуха, ну да ладно, дело твое молодое, одно другому не мешает, ибо всему свое время – время есть и время поститься, время грешить и время каяться, время жить и время умирать. И тыльной стороной ладони Иисус вытер слезы: чего это он, в самом деле, расхныкался, и нечего сидеть здесь целый день, пустыня она пустыня и есть, она обступает нас, окружает нас и по-своему оберегает нас, но ничего не дает, и когда солнце вдруг заволакивают тучи, мы говорим: Вот, даже небо на нашей стороне, – и глупость говорим, потому что бесстрастное и беспристрастное небо держит строгий нейтралитет, и нет ему дела ни до радостей наших, ни до скорбей.
