Глава 4
Итак, почему же тот, кто не падает на деле, предпочтительнее того, кто не погрешает мыслью? Потому, говорят, что он, и раздражаемый, не увлекается вещами и более достоин одобрения, нежели тот, в ком видимое не возбуждает вожделевательной силы к пожеланию. Если человек сей не познал ничего такого, что есть в мире, то нет в нем и борьбы с этим. Но если зрение соединено было с познанием, то имеет он память, которая доставляет ему ту же пищу, как и видимые вещи. И в нем происходит непрерывная борьба, потому что страсти при безмолвии имеют свободу больше зрения тревожить мысль, как уже не развлекаемую ничем внешним. Один видится и обращается с людьми — у него и взор, разделяясь между многими лицами, равнодушнее к соблазнительному, и помысла едва хватает, чтобы ночью перебрать дневные встречи; другой непрестанно борется с одним только образом или понравившегося некогда лица, или опечалившего облика; первый распаляет еще похоть, а последний воспламеняет раздражительность, и он употребляет все старание, чтобы отогнать от себя мысль о том, что беспокоит, и уничтожить в себе памятование о том, что приводит в движение страсти. Конечно же, со временем одержит он верх, с каждым днем умаляя силу с ним борющегося [противника] и увеличивая свою собственную, так что последняя от упражнений ежедневно преуспевает в зрелости и навыкает одолевать противников. Так привычка переходит в навык, а навык обращается в природу и приобретение соблюдает неизменным для приобретшего. Но неопытным в искусстве возможным кажется и крайне невозможное. Как невозможно в потоке, пока течет, видеть лежащий на дне песок (необходимо же остановить воду, текущую сверху), так точно, когда взор наводняет мысль новыми и новыми6 образами, невозможно тогда вступить в борьбу с определенным лицом или с определенной страстью и когда-либо сделать помысел чистым, потому что входящее извне уничтожает прежние черты и понемногу начертывает собственные свои образы, которые сглаживаются также привходящими новыми; и при этой осаде происходит во внутренности непрерывное смятение, по причине взаимно заменяемых друг другом представлений не позволяющее даже познать, что именно беспокоит. Ибо едва овладевает помыслом недавно представившееся ему, как вскоре заменяется это нынешним; и что прежде его занимало, то всегда уступает место последующему; и рассудок терпит достаточный вред от суетности помышлений, но по-видимому не терпит ничего такого, к чему располагает производящее страстные представления о вещах и уклоняющее от помыслов более необходимых и полезных.
А если кто рассмотрит вред, происходящий извне, [Col. 1068] когда глаза видят непозволенное, слух поражается отовсюду срамными словами, сверх того, возмущается раздражительность, уловляется какою-либо приманкою похоть, возбуждается сластолюбие, приводится в колебание слава, приключается печаль, то, без сомнения, найдет, что он походит на избитого и покрытого ранами в кулачном бою; и тогда назовет блаженными тех, которые, пребывая в безмолвии, ничего этого не видят и не терпят. Ибо какая польза самым испытанием вещей возбуждать страсти для борьбы и сей борьбой их подавлять, и не иначе, как с большими трудностями, когда безмолвие (каким бы то ни было способом) обыкновенно приводит их [страсти] в невозмущаемое состояние и бездействие мало-помалу уменьшает силу каждой страсти в той же мере, в какой борьба с нею придает ей большую и большую силу? Ибо и раздражительность, оставаясь в покое, бывает умереннее, и похоть, безмолвствуя, навыкает быть менее стремительною — одним словом, всякая страсть, если не возбуждать ее, с каждым днем приходит в большую умеренность и впоследствии совершенно прекращается, забывая со временем деятельность свою. И когда страстное расположение удаляется, остаются наконец одни голые воспоминания о вещах.
И как пожелания яств и напитков самых приятных ни зрение, ни память не возбуждают в том, кто их не хочет, так и ничто чувственное, ни видимое, ни слышимое, ни приходящее на мысль, не уловляет в страсть того, кто страстную в себе силу приучил к покою, потому что навык не позволяет уже приходить в движение тому, что долговременным безмолвием отучено от движения. Поэтому можно ли сказать, что без опыта и с опасностью для себя совершающий свой подвиг достоин большего одобрения, нежели подвизающийся по правилам и безопасно? Кто скорее успеет на войне и легче победит врагов — тот ли, кто с неистовством кидается в ряды противников и лицом к лицу борется с вражескою дружиною и с великим кровопролитием противостоит борющимся упорно, или тот, кто нападает на них по правилам военного искусства, без труда низлагает их в засадах при внезапных нападениях, одерживает благоразумием победу? Кто кажется целомудренным и действительно целомудрен умом — тот ли, кто бросается на свирепых зверей, в раскаленную печь и в неистово волнующееся море, или тот, кто остерегается вреда, ими причиняемого, и стоит вне опасностей?
Как тело, подвергаясь сим [опасностям], необходимо терпит свойственное телу, так и чувство, кружась среди чувственного, дает страстям способы к тому, чтобы не менее сказанного [о теле] повредить душе. А для борьбы достаточно сил и у природы, если ничего не придадим извне в помощь против себя самих, потому что у похоти есть свой огонь, — пусть не будет сухих дров и не усилят они пламени. Может быть, на это и намекает слово закона. [Col. 1069] Сказано: Аще же изшед огнь обрящет терние и запалит гумно, да отдаст, иже возже огнь (Исх. 22:6); и гумном называются страсти, огнем — естественные стремления, тернием — подлежащее чувствам. Пусть не служит оно посредником [для огня], и огонь не сможет коснуться гумна, не находя вещества, которое бы ему можно было воспламенить и по нему дойти до гумна. Ибо, без сомнения, или совершенно погаснет по недостатку горючего и закончится, оставив по себе пепел, означающий крайнюю немощь прежнего владычества страсти, или будет таиться в искре, которая нимало не вредит, но научает взирающего, что может иногда повредить, возгоревшись пламенем, если будет в обилии вещество, пригодное для оставшейся в ней силы. Ибо не сразу объемлет собою дрова искра и зажигает подложенные щепы, но имеет нужду в соломе, сухих стеблях и сене, чтобы превозмочь и более твердое горючее вещество. И из всего этого мы научаемся, что малые и ничего не значащие грехи доводят нас до больших грехов и равнодушие к грехам малым пролагает путь грехам тягчайшим.
И должно не давать им повода входить в привычку, не дозволять вести себя бесстыдно, но в самом начале останавливать будущую их дерзость — стирать главу змия, только приходящую в движение, прежде нежели коснется он пяты (см. Быт. 3:15), истреблять семя от Вавилона (Иер. 50:16) и младенцев его разбивать о камень (Пс. 136:9), который один, как показывает прибавление артикля [к слову «камень»]. Ибо за вкравшейся головою вторгнется все пресмыкающееся; и семя плевел, укоренившись, препятствует обыкновенно возрастанию плодовитых насаждений; и младенцы, пришедши в мужеский возраст, имеют обычай вести если не [совсем] невыносимую, то [по крайней мере] упорную и опасную борьбу; а ими означаются страсти, так как они вначале преодолимы, но, поддерживаемые привычкою, входят в полную силу и, делаясь труднопреодолимыми в борьбе, причиняют много труда, обличая нас в легкомыслии и страшном неразумии, потому что [мы] сами против себя взрастили врагов, которых легко было нам истребить, когда были они слабы. Ибо тогда ум, пребывающий в мире после сокрушения противников, будет иметь время обратиться к созерцанию и потрудиться над собственными своими силами7. А сие и говорит некто из Пророков: Раскуют мечи своя на рала и копия на серпы (ср. Мих. 4:3), означая тем прекращение военного времени и состояние, благоприятное для дел мира.
Другой Пророк говорит: Очи твои узрят прельщающих тя, и ушеса твоя услышат словеса созади тебе прельщающих (Ис. 30:20–21), внушая сим по прекращении рукопашной битвы [Col. 1072] смотреть и ясно узнавать хитрости и пред начинания врагов. И великий Моисей во Второй книге8 тщательно напоминает израильтянам события, бывшие с ними по исходе из Египта в пустыне, прошедшие битвы и сражения, советуя упражнять сим память и необычайные победы обращать для себя в повод к величайшей благодарности. Сего не знает и не имеет и досуга когда-либо узнать живущий в городах9 и думающий о себе, что оказывает помощь другим. Ибо занимается он хорошим и для многих полезным делом, но в сравнении с тем, кто прилагает попечение о собственном своем состоянии и исправляет свое внутреннее, едва ли удержит второе место, подавая телесную помощь имеющим в ней нужду, а душу свою оставляя вовсе без попечения. Знаю, что и земледельцы во всякое время занимаются своим земледелием, и пловцы оснащают всегда свой корабль, а путешественники, и купцы, и ремесленники, и наемники стараются о том, что, по их мнению, служит к их пользе, и никто не согласится признать, что чужое дело предпочтительнее собственного или даже равноценно ему. И моряк, отправляясь в морское плавание, направляет свой корабль, куда ему нужно плыть, и земледелец производит сообразные с временем работы, прилагая попечение о своем земледелии, и занимающийся каким-либо искусством упражняется в нем для своей выгоды — одним словом, всякий, почитая напрасным и суетным делом иметь попечение о том, что делают другие занимающиеся тем же, много заботится и печется, как лучше устроить собственные свои дела.
