Настолько худо было со своими религиозными мыслителями, что чуть ли не двести лет (до, во время и после Петра) Россия пользовалась "украинскими наработками": оттуда шли не только идеи и книги, но и сами богословы. Через этот канал осуществлялось влияние богословской мысли Запада, что подробно разобрано Г. Флоровским, который считал, что богословие вообще чуждо православию. "Запад богословствует, — писал он, — когда Восток молчит, — или, что всего хуже, необдуманно и с опозданием повторяет западные зады".[32]
Еще до него В.С. Соловьев писал, что православные богословы используют католические доводы против протестантов, а протестантские — против католиков, ничего, в сущности, не добавляя своего. "Русское богословие, — полагал он, — ничего существенного не привнесло к сокровищам духовного знания, завещанного ей Востоком, и доселе держится исключительно на определениях и формулах VII и VIII-го века, как будто с тех пор ничего не произошло, как будто со времен последних великих учителей Востока св. Максима Исповедника и Иоанна Дамаскина, ум человеческий не поднимал новых вопросов и сомнений, и как будто, наконец, новоевропейская философия и наука не представляют для современных богословов такой же умственной пищи, какую находили в древней греческой философии великие богословы прежних времен!".[33]
С ним согласен В.В. Розанов, в изложении которого даже Победоносцев весьма нелестно отзывался о работе нашего православия над идеей Бога: "Нашим дуракам все было дано, но наши дураки надо всем заснули. Ну, и не разбудишь их! Куда. Сытые и видят золотые сны. Это весь наш Восток, ленивый, бездушный, который воображает, что если уж «истина» попала им в руки, то уж что ж тут и делать, «истина» сама за себя постоит, а они могут сладко дремать на сладких пирогах".[34]
А в самом конце периода безраздельного господства официального православия в России митрополит Антоний Храповицкий писал: "Нужно признаться открыто всем, что система православного богословия есть нечто искомое, а потому нужно тщательно изучать его источники, а не списывать системы с учений еретических, как это делается у нас уже в течение двухсот лет".
Потом пришел период религиозных гонений, не до богословских трудов стало. При всем том сегодня мы только и слышим, что о "необычайной глубине" православной богословской мысли, хотя оснований для таких утверждений еще меньше, чем для разговоров об особой православной святости. Однако соответствием торжественных деклараций реальному положению дел в России всегда интересовались мало. Как, впрочем, и самой жизнью, что особенно губительно сказывалось и сказывается на судьбах нашей страны.
Мироотрицающая составляющая русского православия
Святость, которую превозносит русское православие, не подразумевает никакой заботы о делах земных. Восторгались теми, кто избирал "благую часть", кто шел "в Марии", а «Марф» не было и нет. (Е.Н. Трубецкой: "Если, не имея духовной высоты Марии, человек уходит от любящих забот о своем народе, оправдывая свое бездействие нежеланием походить на Марфу, он эти обнаруживает холодное сердце, то есть отсутствие того самого, что в человеке всего дороже"[35]). У нас же всякая забота о земном устроении рассматривается как отказ от главного — от служения Богу, от достижения святости.
"Печься о столах" у нас некому, церковь учила только погружаться в себя, терпеть, созерцать — это, дескать, главное. И это умели в избытке. В.С. Соловьев писал, что у нас есть"…созерцательность, покорность, терпение. Этими добродетелями долго держалась наша духовная метрополия — Византия, однако они не могли спасти ее. Значит, одних этих восточных свойств и преимуществ самих по себе — мало".[36] Очень даже мало, нужно все-таки что-то делать и в этой земной жизни. А ею наше православие заниматься решительно не хотело и не хочет. Хотя этого недвусмысленно требует Библия: "Если кто о своих и особенно о домашних не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного" (1 Тим 5:8). Отрекаются и еще как — ставя отречение себе в заслугу. В России полно неухоженных, обделенных всякой человеческой заботой людей — и при этом очереди в монастыри.
Пренебрежение земными делами у нас изящно называют "практическим монофизитством". На монофизитство указывали давно, В.В. Розанов писал о нашем православии: "…оно все — монофизично, хотя именно на Востоке монофизитство как догмат было отвергнуто и осуждено. Но как догмат — оно осудилось, а как факт — оно обняло, распространилось и необыкновенно укрепилось в Православии и стало не одною из истин Православия, а краеугольным камнем всего Православия. Все это выросло из одной тенденции: истребить из религии все человеческие черты, все обыкновенное, земное и оставить в ней только небесное, божественное, сверхъестественное".[37]
Это побудило одного автора еще в середине XIX века написать стишки, начало которых (про широту "русских натур", идеал правды которых не влезает в "формы узкие / Юридических начал") цитируют у нас часто, а вот окончание — редко, почему и стоит его привести:
Не к пути земному, тесному,
Создан, призван наш народ,
А к чему-то неизвестному,
Непонятному, чудесному,
Даже, кажется, небесному
Тайный глас его зовет.
Вслушиваясь в этот "тайный глас" (большой вопрос — сверху ли он идет или изнутри, как у восточных отшельников, больших мастеров загонять себя в странные состояния психики), совсем забросили земные дела. Конечно, и у нас не преминут опровергнуть такой взгляд. Укажут, например, на не только «спасающую», но и хозяйственную роль монастырей. А присмотришься: нет монастыря, который не судился бы с окрестными мужиками за пашни, за ловли, за пастбища, за луга… Как писал уже после революции, в декабре 1917 г., В.В. Розанов: "Хорош монастырек, "в нем полное христианство"; а все-таки питается он около соседней деревеньки. И "без деревеньки" все монахи перемерли бы с голоду". Вторит ему и Солженицын, "Как же неприлично монастырям эксплуатировать крестьянский труд".[38]
Кое-кто полагал и полагает, что в монастырях идет важная духовная работа: там "за мир молятся", и Бог те молитвы слышит. Но большая часть мужиков считала, как писал В.В. Розанов в "Тихих обителях", что монастырь существует "для корысти", и хозяйство поддерживали на высоком уровне не столько насельники, сколько трудники (работники по обету), сами же монахи пользуются репутацией тунеядцев — и не только в России. И еще известно, что пороки в монастырях представлены куда щедрее, чем в миру. Не случайно в Средние века изображали тучи демонов, слетающихся в келью монаха, — там для них всегда есть пожива.
И из нынешних православных монастырей хоть приглушенно, но все же доносятся стоны и вопли истязуемых. Там игумен (а особенно игуменья) обладают всей полнотой власти, какой нет ни в одной секте, даже самой «тоталитарной». И нужна большая внутренняя культура, чтобы не воспользоваться этой властью для удовлетворения собственной тяги к самодурству, — а откуда такая культура в нынешних монастырях? Вот, бывает, и мучают там насельников и насельниц, выдавая это за «послушание». В печать изредка прорывались сообщения о творящихся в наших монастырях темных делах, но считается, что это дело внутрицерковное и лезть туда «неприлично». Думается все же, что и правоохранительным органам, и правозащитникам стоит заглянуть в наши монастыри — там они могут обнаружить много интересного.
"Идеал святости", отрицавший плоть, изуродовал личность. Если он недостижим, а плоть все равно заявляет о себе, то ее проявления никак не могут не быть светлыми. Опять В.В. Розанов: "…у русских и православных вообще плотская сторона в идее вовсе отрицается, а на деле имеет скотское, свинское, абсолютно бессветное выражение".[39]
Идеал святости не оставлял пространства для духовного роста. Как писал Н.А. Бердяев в "Духах русской революции": "Русский человек находится во власти ложной морали, ложного идеала праведной, совершенной, святой жизни, которые ослабляли его в борьбе с соблазнами". Ослабляли настолько, что не было у него ни сил, ни возможности противостоять злу — и он сам, сознательно, погружался в него, погружался в скотство: "Русский человек либо свинья, либо уж сразу святой, а быть простым законопослушным гражданином ему скучно".
Этот вопрос хорошо был разобран в сборнике "Из глубины", продолжавшем знаменитые «Вехи». Там сказано: "В составе же всякой души есть начало святое, специфически человеческое и звериное. Быть может, наибольшее своеобразие русской души заключается в том, что среднее, специфически человеческое начало является в нем несоразмерно слабым по сравнению с национальной психологией других народов. В русском человеке как типе наиболее сильными являются начала святое и звериное… русский человек, сочетавший в себе зверя и святого по преимуществу, никогда не преуспевал в этом среднем и был гуманистически некультурен на всех ступенях своего развития".[40] Все это — попытки ответить на вопрос, который задавал еще В.С. Соловьев: "Неужели между скотоподобием и адским изуверством нет третьего, истинно человеческого пути для русского мужикрна? Неужели Россия обречена на нравственную засуху..?".[41]
