Оставив лифосторотон, Пилат вошел в преторию к воинам, чтобы увидеть, как исполнено его повеление. Увы, оно исполнено было слишком усердно!.. Исполнено так, как, по всей вероятности, не ожидал неравнодушный к положению Узника римлянин!.. Взгляд на жалостное положение Узника, бесчеловечность, проявленную по отношению к Нему, и кроткий Божественный вид Страдальца еще более убедили прокуратора в той мысли, что если для Подсудимого, по обстоятельствам, неизбежно было какое-либо наказание, то Он наказан уже слишком много. Но как спасти Его? Показать в этом самом виде народу? «Ужели, — думал Пилат, — и этот жалостный вид не тронет врагов Его, особенно тех из иудеев, которые не имеют к Нему личной ненависти?»
С этими мыслями прокуратор оставляет преторию, повелев следовать за собой Иисусу. «Вот, — сказал он народу, — я вывожу Его к вам, чтобы вы снова знали, что я не нахожу в Нем никакой вины» (Ин. 19, 4).
В то же время и Господь вышел из претории, с облитым кровью, полузакрытым багряницей, телом, с колючим венком на голове, которая также была изъязвлена и окровавлена…
«Се человек!» — воскликнул Пилат, по-видимому, тронутый жалостным видом Божественного Узника.
(Смотрите, есть ли в Его лице что-либо дерзкое, мятежное, в Его положении что-либо опасное для правительства! Смотрите, как Он в угоду вам поруган, измучен!)
Слова эти и положение Господа действительно тронули многих из иудеев. Еще раздалось несколько голосов: «Распять, распять Его!» — но уже не с таким свирепством. Первосвященники, старейшины и книжники заметили это и начали кричать сами вместе с народом (Ин. 19,6). Многочисленная толпа слуг их и приверженцев закричала тоже; минуты были самые решительные…
И Пилат начал терять равнодушие судьи. «Ну, — сказал он, — если уж вы так упорны, то возьмите Его и сами распните (если можете), а я еще раз скажу вам, что (по моему образу мыслей и законам римским) не нахожу в Этом Человеке никакой вины». Суровый вид прокуратора показывал, что он сдержит свое слово.
Первосвященники, при всем желании видеть Господа осужденным по римским законам, принуждены были на время оставить эту надежду и снова обратиться к обвинению Его в нарушении отечественных постановлений. В последнем случае представлялась, по крайней мере та выгода, что Пилат, как язычник, не имеющий права судить о священных законах иудейских, а следовательно, о их нарушении, по необходимости должен полагаться на слова книжников иудейских, которым, при помощи фарисейского правоведения, нетрудно было вывести, что Господь, по уложению Моисея, достоин смерти.
«Что за нужда, — отвечали первосвященники Пилату, — что ты не находишь Его достойным смерти по твоим законам: у нас есть свой закон, по которому Он должен быть казнен; ибо выдавал Себя, между прочим, и за Сына Божьего». Но обвинение это произвело на Пилата совершенно другое впечатление, чем надеялись враги Господа. Прокуратор, по замечанию св. Иоанна, услышав это слово (Ин. 19, 8), то есть что Иисус Христос называл Себя Сыном Божьим, еще более испугался. До этого он опасался осудить невинного человека, праведника, необыкновенного мужа, может быть, любимца богов; теперь страшился произнести приговор над Сыном Божьим, за Которого Бог, Отец Его, Кто бы он ни был, должен жестоко отмстить ему, ибо Пилат, как язычник, нисколько не чужд был той веры, что боги иногда в виде человеческом нисходят на землю и рождают полубогов. Ничего невозможного не находил он и в том, что такой полубог явился в Иудее, подвергся узам и предстал его судилищу, ибо языческая религия допускала, что и сами боги принимали иногда вид бедных странников, а полубоги подвергались иногда даже оскорблениям и уничижению. Напротив, догадка, не полубог ли находится в его судилище, объясняла для Пилата многое, чего он прежде никак не мог понять: и чудный сон жены его в пользу Узника, ей неизвестного, иноверного; и необыкновенные поступки Господа: Его молчание, необыкновенное терпение, высота мыслей и чувствований.
Расспрашивать обвинителей, как и за какого Сына Божьего выдавал Себя Обвиняемый, показалось неуместным. Раздраженные первосвященники прямо могли сказать Пилату, что он не имеет права вмешиваться в дела их религии, которая находилась под покровительством самого кесаря. Казалось, лучше было обратиться к Самому Узнику и у Него узнать тайну Его Божественного происхождения.
Полный страха и сомнения, Пилат входит немедленно в преторию, дав знак следовать за собой Иисусу Христу.
«Откуда Ты?» — был первый вопрос. Не о месте рождения спрашивалось, ибо Пилат слышал уже, что Господь родился в Галилее, но о том, какого Он происхождения, от людей ли рожден, или от богов? Требовалось, чтобы Господь открыл Свое происхождение — естественное или сверхъестественное.
Если и прежде нетрудно было Иисусу Христу привлечь на Свою сторону судью, то теперь стало еще легче. Несмотря на свой скептицизм, суеверный, испуганный язычник как будто готов был верить всему, что бы ни было сказано Узником чудесного о Своем происхождении. Но Иисус ответа не даде ему (Ин. 19, 9)!..
Достоин ли был знать святейшую из тайн суеверный язычник, который спрашивал Господа не по любви к истине, а от страха, после того как, совершенно вопреки своей совести, подверг Его мучительному бичеванию? Понтий не способен был понять тайну предвечного происхождения лица Иисусова, которая, по высоте своей, не могла найти себе места даже в уме первосвященников и книжников, всегда почивавших на законе Моисеевом. Все слышанное или прочитанное Пилатом о сынах богов, которыми изобилует мифология греков и римлян, не помогло бы ему в постижении тайны лица Иисусова; на основании этих басен Пилат всего скорее сравнил бы Его в своем уме с каким-либо Геркулесом или Ромулом. Притом избавить Себя от смерти повествованием о Своем небесном происхождении было совершенно несообразно с нравственным достоинством Иисуса Христа. Мы видели, что Он, решившись положить душу Свою за спасение мира, вместе с тем отрекся от всех сверхъестественных средств к Своему освобождению; Ему угодно было, чтобы Его судили как человека, а не как Сына Божьего.
Впрочем, если бы Господь, — как думают, к сожалению, в наше время некоторые даже из ученых толкователей слова Божьего, — происходил от земных родителей, а не произошел, как Он Сам говорил, с неба, от Отца, то, может быть, самая любовь к истине, для свидетельства которой Он родился, побудила бы теперь вывести Пилата из заблуждения, сказав: «Я, подобно всем людям, происхожу от смертных родителей: я не Сын Божий в собственном смысле этого слова и называл себя так единственно в том отношении, в каком каждый добродетельный человек может быть назван сыном Божьим». Пилат, может быть, не был бы неспособен понять, в чем состоит нравственное сыновство Божье. Но как Иисус Христос был и есть действительный, естественный Сын Божий, то Ему и прилично было отвечать (как и ответил) на вопрос Пилата — молчанием.
Поскольку для Пилата причины, по которым он не получал теперь ответа, были непостижимы, между тем, для гордости римского всадника такое молчание казалось вовсе неуместным в Узнике, Который, сын ли Он богов, или нет, близок ко кресту; то он, желая прервать молчание, с надмением спросил: «Как? Ты и мне не ответствуешь? разве не знаешь, что я имею власть распять и отпустить Тебя?»
Несмотря на высокомерие слов этих, в них все еще выражалась склонность Пилата даровать Господу свободу: но куда девался страх его? Туда же, откуда произошел. Легкомыслие родило его, легкомыслие и рассеяло. Впрочем, привычная хитрость римского вельможи и здесь могла действовать: он мог, скрывая свой собственный страх, с намерением пугать Иисуса Христа своей властью, чтобы судя по тому действию, какое произведет угроза на Узника, заключить: человек ли Он простой, или сын богов.
Между тем, надменными словами: «Я имею власть распять и отпустить Тебя», — Пилат невольно обнаружил тайное свойство своего правосудия и своей совести. «Смотри, — замечает св. Златоуст, — как он предварительно произносит суд на самого себя! Ибо если все было в твоей (Пилат) власти, то почему ты, не найдя в Нем никакой вины, осудил Его на крест?»
Самохвальство судьи не осталось без обличения, которое, без сомнения, столько же казалось необыкновенным для Пилата, сколько было прилично Господу. «Отвеща Иисус: не имети власти ни единыя на Мне, аще не бы ти дано свыше: сего ради предавый Мя тебе болий грех имать» (Ин. 19, 11).
Справедливо, замечает при этих словах блж. Августин, что Иисус Христос когда молчал, молчал как агнец; а когда говорил, говорил как пастырь. В этих словах слышен истинный глас истинного Пастыря, Который, решившись положить душу Свою за овцы, не оставляет без вразумления и самых вепрей, ищущих Его души. Пилат, желая знать о том, чего ему нельзя было знать, о небесном происхождении Иисуса Христа, совершенно забыл ту истину, которую ему прежде всего следовало помнить, то есть что суды земные, как и все деяния человеческие, находятся под невидимым управлением Судии Небесного, Который потребует некогда строгого отчета от неправедных властителей. И вот, Господь, не удовлетворив безвременному любопытству Пилата, подает однако же помощь его слабой совести, приводит ему на память истину, что дело, которым он теперь занимается, подлежит, кроме его лифостротона, суду гораздо более высокому, Божественному, и что ему остается быть только орудием этого суда на земле. Словами: «Более греха на том, кто предал Меня тебе», — освещена перед Пилатом, сколько нужно было для его вразумления, будущая судьба врагов Иисусовых и его собственная. Ему дается предварительно слышать будущий приговор себе от Небесного Судьи за то, что не спас от смерти Праведника, слышать во всей точности, то есть что его ожидает неизбежное наказание, хотя меньшее по сравнению с наказанием личных врагов и предателей Иисусовых.
