— Не объяснял и не собираюсь. Эти идиоты таблицу умножения в четырнадцать лет не знают, где же им постичь извлечение корня?
— Но не все же такие? Есть и способные ученики! Я прошу Вас сегодня же объяснить детям этот «пройденный» материал.
— Попробую! Только буду толковать не всем, а кто захочет меня слушать.
Затрещали звонки, мы расстались. Вечером я спросила Серафима:
— Ну как, Иван Иванович объяснил вам корни?
— Да, но его слушали только четверо. Он сказал, чтобы остались те, кто хочет понимать математику. А остальных Иван Иванович попросил удалиться. Но многие не ушли, а пускали голубей (бумажных), носились по партам, шумели, хохотали. Трудно было нам сосредоточиться.
Я с болью в душе наблюдала, какое равнодушное, халатное отношение к учению царило в гребневской школе. Когда на собрании вставал вопрос о замене другим педагогом учителя-алкоголика, то преобладало мнение: «Надо дать доработать до пенсии участнику Отечественной войны». Иван Иванович оставался на должности.
Есть такая пословица: «Не до жиру, быть бы живу!». Это относилось к школе 60-х годов. Отправляя детей в школу, я молилась Всевышнему: «Боже, сохрани их, спаси их!». Особенно тревожилась я за Симу. Учитель по труду в слесарной мастерской показал ребятам, как обтачивать металл, как делать ножи. Преподаватель дал возможность мальчикам самим поработать за станками. В результате у каждого подростка в кармане появился самодельный, но острый нож. Как его применить? Ребята объявили битву — Гребнево со Слободой. Пришлось вызывать милицию, которая, приехав в школу, обыскала парты, ранцы и карманы мальчишек. Увезли полный портфель самодельного холодного оружия.
Когда пришла весна и приблизились выпускные экзамены, ребята не стали прилежнее. Они шли гурьбой мимо нас, никто из них не имел ни ранца, ни портфеля, ни дневника. Выпускники ходили в школу с пустыми руками, с пустой головой. Они были уверены, что так или иначе их выпустят, то есть дадут удостоверение об окончании начальной школы (семилетки). Да, учителя не чаяли, как избавиться поскорее от этих сорванцов. Были случаи, что ученик переставал ходить в школу. Тогда дирекция посылала педагогов к ученику на дом, даже в дальнюю Слободу, где они униженно просили подростка начать снова посещать уроки. Знакомая учительница рассказывала мне:
«Какой позор мы терпим! Мальчишка лежит перед нами на диване, улыбается и срамит нас: «Ну, что? Попало вам за меня? Небось, из района приезжали, выясняли ваше отношение к детям? Да, вы не сумели привить мне охоту к знаниям! Ну, помесили грязь на Слободе? Дошли до меня, так извиняйтесь за те грубости, которые я слышал от вас в школе!». Паренек хохочет, а мы рассказываем ему о пользе знаний, умоляем его вернуться в школу. «Ладно уж, приду», — снисходительно говорит мальчик, будто делает нам одолжение».
Но как пройдут экзамены? Ведь приедут из района, инспектор привезет с собой неведомую никому контрольную работу… Но, кажется, одна я беспокоилась. Симочка рассказал мне следующее:
«Письменная работа проходила одновременно в четырех классах. Пока приехавшие педагоги с инспектором находились в одном классе, то в другом были наши учителя: Иван Иванович и директор. Я не знал, как решить задачу. Иван Иванович наклонился ко мне и начал диктовать шепотом: А + В и т.п. Я взглянул на учителя вопрошающе: «Ничего, мол, не понимаю…». А он мне шепчет: «Пиши, что говорю, идиот, не спрашивай», — и дальше диктует. Я пишу, а сосед у меня сдувает. А в другом углу директор также диктовала Але — девочке, которая только одна и могла записывать решение задачи. Ну, в двух местах класса появилось решение, а там уж размножить его для нас было делом нетрудным. Когда заходил инспектор, мы делали вид, что думаем. Потом опять списывали друг у друга…».
Симочка весело и с аппетитом обедал, когда в дом наш вбежали девочки из его класса: «Беги, Сима, скорее опять в школу. В твоей работе ошибки есть, на «пять» не выходит, а только на «четыре». Мы все уже переписали свои контрольные работы, у всех будут «четыре» и «пять». Пока инспектора обедом угощают, все переписывают, надо, чтобы не было «двоек» и «троек», а побольше «четверок» и «пятерок». Школа должна показать высокий процент успеваемости…». Но девочкам не удалось уговорить Симу: «Пусть не «пять», а «четыре», не пойду заниматься очковтирательством», — сказал Сима.
Серафиму исполнилось четырнадцать лет, когда он начал учиться в Москве, в музыкальном училище. Последние два года Сима ездил учиться музыке в Москву, так как педагог его ушел из Фрязина. Сима был привязан к нему, не захотел с ним расставаться. Симе пришлось раза три в неделю после уроков в школе ездить в Москву: на автобусе, на электричке, на метро. Сима уезжал в три часа дня, а возвращался в девять-десять вечера. Тогда мы садились с ним за уроки. Благо, их задавали мало, за час мы с ним успевали все просмотреть. Сынок мне говорил: «Ты, мамочка, посиди около меня. Когда ты рядом, у меня все быстро и верно получается». И я всегда садилась, заранее приготовив сынку книги, тетради, проглядев задачи. Я даже ходила тогда на частные уроки английского языка, чтобы помогать сыну. Так дружно мы с ним трудились во славу Божию. Он окончил без троек, но знания не соответствовали оценкам.
Борьба за чистоту детской нравственности
Хоть и видели мы, родители, что преподавание в гребневской школе не на высоте, но других школ не было, а посещение детьми школы считалось обязательным. Священнику, желающему задержать еще на год поступление своего ребенка в школу, пригрозили судебной ответственностью. Поэтому мы вовремя устраивали учиться всех своих детей. Пришла пора и для Федюши. Он не рвался в школу, как предыдущие дети, наверное, видел наше разочарование в учении старших детей. Последние годы дошкольной жизни Феди протекали в тишине дома, так как все семеро старших уже четыре года как пошли учиться. Трое двоюродных братьев по вечерам сидели за уроками под строгим взором своего отца и под несмолкаемый шум радио. Деверь мой Василий считал своим долгом первые четыре года обучения в школе своих детей внимательно следить за выполнением ими домашних заданий. Он заставлял ребят писать все сначала начерно, а потом переписывать начисто. Поэтому племянники наши сидели все вечера на своей кухне, не разгибаясь. Мы не разрешали своим детям без нужды ходить в семью Никологорских.
Свекровь моя умерла, когда Феде исполнился год, поэтому дверь в проходную комнату старого дома обычно была заперта. Этого требовало теперь и то обстоятельство, что к Никологорским зачастую приходили родные из Слободы, среди которых был брат Варвары, вернувшийся из заключения. Мне приходилось проходить через комнату, где сидел этот парень, когда я шла к родным за молоком или несла ведро с очистками для их коровы. Я была в ужасе от жаргона зека, от тех историй преступного мира, которые парень с усмешкой рассказывал нашим племянникам. А Митя, Витя и Петя сидели, раскрыв рот, слушали с восторгом похождения своего дяди со стороны матери. Отец Владимир со дня смерти матери в свой родной дом не ходил, а за делом посылал меня. Мне всегда казалось, что батюшка мой избегал встреч с родными, которые хотя считались верующими, но нам завидовали, в огород нас не пускали. Батюшка мой боялся встретить брата в нетрезвом виде, когда затаенная злоба брата могла излиться наружу и оскорбить священный сан моего супруга.
Федюшка в пять лет не понимал наших отношений с родными. Они ласкали малыша, встречая его на улице, заманивали к себе, Федю усаживали за стол, поили чаем из самовара, задавали ему вопросы. Малыш чистосердечно, наивно отвечал, вызывая улыбки взрослых. Старшие дети докладывали нам, что Федя опять у соседей. Мы не раз запрещали ему ходить к Никологорским, но он не слушался. Однажды отец Владимир раза три посылал старших детей за Федей, но малыш домой не спешил. Когда он вернулся, отец здорово отшлепал его со словами: «Почему сразу не слушаешься? Чтобы больше ноги твоей в старом доме не было!». Феденька плакал, как никогда. Я его целовала, утешала, посылала просить у отца прощения. Я старалась объяснить Феде, почему нельзя ходить в чужую квартиру, но Федя не мог понять: «А почему же они к нам ходят телевизор смотреть, а нам к ним нельзя?». Конечно, Федя с отцом в тот же час примирился и больше никогда не выходил из послушания.
С папочкой своим он очень дружил, использовал отца как учителя литургики. Бывало, приедет отец усталый, ляжет на диван, а Федя говорит: «Ты, папочка, отдыхай, только мне подсказывай, когда я ошибаюсь или не знаю, что говорить». И Федюша благоговейно облачался в свои священные одежды, доставшиеся ему от старших братьев. Федя произносил ектеньи, делал возгласы, часто спрашивал у отца: «А дальше что?». — «Дальше идет пение». И отец тихо пел молитвы, Федя слушал и старался все запоминать. В пять лет он уже пел Литургию верных.
