Почему эти студенты так редко знакомят своих прихожан с полученной информацией, почему настаивают на религиозном подходе к изучению Библии вместо историко-критического, и не только с церковной кафедры (где логично демонстрировать религиозный подход), но и в церковных школах для взрослых? Этот вопрос не давал мне покоя все время, пока я работал над этой книгой.
Разумеется, некоторые священники пытаются поделиться с прихожанами своими представлениями о Библии, основанными на историко-критическом подходе к Библии, — зачастую с переменным успехом. Одни прихожане готовы впитывать все, что говорят ученые о Библии, другие просто ничего не желают слышать — потому, что материал представляется им слишком сложным, или, что гораздо вероятнее, угрожает их вере.
Но у меня возникает ощущение, что большинству священников прихожане дают понять: изучение историкокритического материала не является приоритетным в свете других насущных забот общины. А может, священники просто не знают, с чего начать. Возможно, все дело в том, как они сами учились в семинарии, где изучали Библию в курсе библеистики, богословие — в курсе богословия, пасторские обязанности — в соответствующем курсе, при этом не получив никаких сведений о том, как можно сочетать материал всех трех курсов. Большинству будущих священников не объясняют в семинарии, каким образом историко-критический подход, усвоенный на одних занятиях, может быть связан с богословием, предметом другого курса[95]. И это досадно, потому что историко-критический метод чрезвычайно полезен при изучении богословия, и этим стоит воспользоваться.
А может, священники опасаются рассказывать прихожанам о том, какого мнения о Библии придерживаются богословы, чтобы не вызвать кризис веры и даже ее утрату. Лично я считаю, что историко-критический подход к изучению Библии не обязательно приводит к агностицизму или атеизму. Напротив, он может заложить фундамент более разумной и вдумчивой веры — гораздо более разумной и вдумчивой, чем подход к Библии, при котором отметаются все проблемы, рассмотренные представителями историко-критического метода за много лет.
Эти взгляды могут удивить тех читателей, которым известно, что сам я обратился от евангелического христианства к агностицизму. Да, историко-критический метод в большей или меньшей степени разрушил мои первоначальные представления о Библии. Но не он побудил меня стать агностиком. Этому была другая причина, она возникла спустя годы после того, как я отказался от евангелического понимания Библии: я так и не смог понять, каким образом добрый и любящий Бог, который правит этим миром, может допускать, чтобы большинство людей, в том числе верующих, терпело столько горя.
Считать Библию богодухновенным Словом Божьим я перестал за несколько лет до того, причем по совершенно другим причинам. Как только я полностью осознал, что в нашем распоряжении нет подлинных богодухновенных слов Бога, так как оригиналы не сохранились и в некоторых случаях нам неизвестно, что в них говорится, у меня возникла мысль, что Библия — это сугубо человеческая книга[96]. Так у меня появилась возможность изучать ее в историко-критической перспективе. К чему это привело, мы видели в этой книге.
• Я понял, что в книгах Нового Завета есть явные расхождения. Иногда их можно согласовать, особенно если задуматься и дать волю набожному воображению; в других случаях примирить расхождения невозможно, несмотря на самые витиеватые объяснения (Иисус у Марка и Иоанна умирает в разные дни).
• Затем я понял, что различия заключаются не только в незначительных подробностях, рассеянных по тексту. Иногда авторы совершенно по-разному понимают серьезные вопросы: одолевали ли Иисуса сомнения и отчаяние по пути к месту казни (у Марка), или же он был сдержанным и спокойным (у Луки)? Стала ли смерть Иисуса искуплением грехов (у Марка и Павла) или нет (у Луки)? Творил ли Иисус «знамения», доказывая, кто он такой (у Иоанна), или отказывался делать это (у Матфея)? Должны ли последователи Иисуса соблюдать иудейский закон, чтобы войти в царство (у Матфея), или это абсолютно ни к чему (у Павла)?
• Вдобавок до меня дошло, что многие книги Нового Завета не были написаны теми, кому их приписывают (Матфей и Иоанн), или теми, кто называл себя их авторами (2 Пет, 1 Тим). Большинство этих книг появилось после смерти самих апостолов; лишь 8 из 27 книг почти наверняка написаны теми авторами, которым их приписывают.
• Евангелия большей частью содержат не беспристрастную фактическую информацию об Иисусе, а истории, которые десятилетиями передавались устно, прежде чем были записаны. Поэтому очень трудно выяснить, что на самом деле говорил, делал и пережил Иисус. Ученые разработали способы избежать этих проблем, но факт остается фактом: в евангелиях (по крайней мере, у Иоанна, где божественная сущность становится человеком) Иисус изображен в соответствии с более поздними представлениями о нем, а не согласно исторической действительности.
• В раннем христианстве существовало множество других евангелий, а также посланий, деяний и апокалипсисов. Многие из них называли трудами апостолов, но на самом деле эта атрибуция не более убедительна, чем для книг, которые в конце концов вошли в Новый Завет. Отсюда возникает вопрос о том, кто принимал решения о формировании канона Нового Завета, на каком основании они принимались. Могло ли случиться так, что в канонический список включили книги, написанные отнюдь не апостолами, — только потому, что главам церкви не оставалось ничего другого? Могло ли оказаться, что в канон не попали книги, которым следовало в нем быть?
Христианский канон был не единственным созданием ранней церкви. Появился целый ряд богословских учений — не при жизни Иисуса и даже его апостолов, а позднее, когда христианская церковь разрослась, одна из иудейских сект превратилась в новую религию. К изобретениям церкви относятся наиболее важные христианские идеи — например, о страдающем Мессии, божественности Христа, Троице, существовании рая и ада.
Как только я понял, что Библия — человеческая книга, я осознал, что и христианство — на редкость человеческая религия[97]. Она не спустилась к нам с неба. Ее создали здесь, на земле, последователи Иисуса — за десятилетия и века, прошедшие после его смерти. Но все перечисленное не сделало меня агностиком.
Казалось бы, тот, кто осознал, что христианство создано людьми, должен отказаться от христианской веры, покинуть церковь и найти себе другое занятие для воскресного утра. Но со мной все было иначе — как и со множеством других ученых, которые, подобно мне, поначалу твердо придерживались евангелических традиций, затем осознали убедительность историко-критических представлений о Новом Завете, но продолжали оставаться верующими людьми. Некоторые из моих ближайших друзей преподают в духовных учебных заведениях, учат будущих христианских священников. Они полностью согласны почти со всеми мыслями, которые я изложил в предыдущих главах. Многие читают вводные курсы по моему учебнику «Новый Завет» — книге, в которой приводится немало взглядов, представленных на этих страницах.
Когда я осознал, что христианство создано людьми, у меня возникла потребность проанализировать свои мысли по поводу этой религии. И я обнаружил, что она находит у меня живой отклик, сочетается с моим собственным взглядом на мир и мое место в нем. Христианские концепции Бога, Христа и спасения, которое он принес, я воспринимал как своего рода религиозный «миф» или группу мифов — собрание историй, взглядов, мнений, неподтвержденных и недоказуемых, но вместе с тем неопровержимых — способных чему-то научить меня, направить в жизни и мышлении.
Я продолжал верить в Бога, хотя постепенно терял уверенность в том, что же все-таки можно сказать о нем (или о ней). Я продолжал верить в существование Иисуса. Но как я убедился, религия, выстроенная вокруг Бога и Иисуса, опиралась на различные мифы, а не исторические факты. Смерть Иисуса не была мифом — в отличие от идеи спасения, которую она принесла. Ее нельзя ни исторически подтвердить, ни опровергнуть, но я думал, что эта трагическая история должна и может влиять на мои представления о мире и мою жизнь. Для меня смерть Иисуса была актом самоотверженной любви. Согласно этому мифу, Иисус стремился жить и умереть ради блага других людей. Эту идею я находил и благородной, и облагораживающей. Я считал, что за такой пример самопожертвования Христа следует чтить, и полагал, что он — достойный пример для подражания. Но не потому, что я мог подтвердить это самопожертвование как исторический факт, а потому, что оно находило отклик лично у меня.
Воскресение Иисуса — не историческое событие, которое можно подтвердить или опровергнуть, так как по самому характеру своей науки историки не в состоянии подтвердить свершение чуда. Воскресение — смелое мифическое заявление о Боге и мире. Мир — это не только все, что нас окружает. Есть жизнь и помимо него. Злодеяния людей, распявших ни в чем не повинного, — не конец истории. Злу не дадут сказать последнее слово — последнее слово останется за Богом. Смерть — это не финал. Бог торжествует даже над самой смертью.
