Напомним, что зачаточная экономика средневековой Европы в немалой мере основывалась на иудейских торговых домах, связывавших отдаленные города не хуже разрушавшихся римских дорог. Кроме того, синтез раннехристианской морали и полупервобытных установлений европейских варваров накладывал разнообразные табу на денежные операции, особенно связанные с выдачей кредита{129}. Это привело к тому, что осуществление последних было монополизировано евреями, особенно в сфере повседневной экономики, что, в свою очередь, обусловило возникновение «народного» антисемитизма.
Вплоть до XVII в. (до победы Реформации в северной Европе и возникновения протестантской деловой этики, носители которой смогли нарушить банковскую монополию евреев в западном мире) в христианстве велись серьезные дискуссии о греховности отдачи денег в рост{130}.[464] При этом символом «исчадия мирового капитализма» служил мифический Вавилон, где все покупалось и продавалось. Именно зловещий образ первого «города Желтого Дьявола» использовали те законодатели общественных нравов, которые стояли на позиции полного неприятия концепции «получения денег из денег».
В философском смысле данная дискуссия отнюдь не закончена, и ее предмет по сей день вызывает сильные эмоции. Ранннехристианская логика не так уж примитивна: человек в своей деятельности должен брать пример с Господа, ибо сотворен по Его «образу и подобию», а потому должен и сам заниматься «творением», т. е. производством материальных или каких-либо осязаемых благ. Деятельность же непроизводительная, например, торговля или финансовые операции, одобрены быть не могут. Такой образ мысли нельзя считать ни целиком архаичным, ни полностью ложным. Однако существование свободной экономики предусматривает социальную плату — наличия институтов, которые будут заняты извлечением денежной выгоды, не заботясь о какой-либо морали. Запретить подобную деятельность можно только в несвободном обществе, а чужую мораль осуждать не стоит — надо заботиться о своей собственной.
Впрочем, о пользе вавилонского наследия речь поначалу еще не шла — и от иудейских переселенцев трудно было ждать лояльности по отношению к империи. Другие подданные вавилонян тоже не испытывали теплых чувств к своим разложившимся повелителям. Богатых вообще не любят, а развратившихся и изнеженных к тому же не уважают. А в описываемую эпоху жители Великого города сильно зажрались: не иметь в Вавилоне раба считалось признаком бедности! Удивительное дело. Как можно было деградировать так быстро — от победы над величайшей империей перейти к ее весьма недолговечной имитации?
Интересно, что армия вавилонская после победы при Каркемише, судя по всему, воевала не очень активно — и после неудачного вторжения в Египет (601 г. до н.э.), вступала в дело довольно редко. Не подлежит сомнению, что халдейско-вавилонское войско свободных граждан, одержавшее верх над Ассирией, постепенно (а возможно — и быстро) уступило место профессиональному войску ассирийского образца[465]. Когда в стране есть излишек денег, служить хотят немногие. По-видимому, наемников некоторое время можно было кормить за счет казны, не водя их в регулярные походы за тридевять земель, особенно начиная с благоденствия 580-х гг. до н.э., наступившего после окончательного покорения Финикии и Палестины. Конечно, ассирийские грабительские экспедиции трудно признать образцом государственного строительства, но верно и обратное — если предложенная нами схема верна, то вряд ли боевой дух вавилонской армии сильно поднимался от оплачиваемого безделья.
Деньги приходили в город, тратились и приходили снова — кажется, что без особого труда. Чем занималась служилая элита — исполняла свой долг или всеми средствами старалась не упустить возможности разбогатеть? Хоть мы ничего в точности не знаем о Вавилоне, иные эпохи свидетельствуют в пользу последней возможности. Подобная мозаика складывается в картину весьма неустойчивого государства. Но до тех пор, пока во главе его стоял талантливый монарх, дела шли прекрасно.
Два поколения город процветал — и как! Все знаменитые сооружения Вавилона, в том числе и поражавшие воображение древних висячие сады — одно из семи чудес света — были построены тогда же, в первой половине VI в. до н.э. Предание связывало их с именем легендарной Семирамиды — Шаммурамат, бывшей в реальности ассирийской царицей, жившей в IX в. до н.э.
Легенда о Семирамиде в настоящее время сильно потускнела, а в XVIII — первой половине XIX в. образ царицы был весьма знаменит, к нему в той или иной мере обращались многочисленные творческие личности, и отнюдь не последние — достаточно вспомнить Вивальди, Глюка, Россини, Вольтера и Дега. Основывалась эта, отчасти тоже вавилонская легенда, на длинном фрагменте из «Исторической библиотеки» Диодора Сицилийского — античного писателя рубежа эр, посвятившего древней царице неприкрыто сказочный дискурс[466]. Когда же стало ясно, что историческая роль реальной Шаммурамат много скромнее традиционно приписываемого Семирамиде, то интерес к легендарной властительнице заметно упал, хотя она действительно в течение нескольких лет была единоличной повелительницей империи. Подобное возвышение женщины — случай для Древнего Востока (и не только для него) уникальный и потому оставивший след в памяти многих поколений{131}.
Другая версия, более близкая к истине, объясняла происхождение садов нежными чувствами, которые Навуходоносор питал к своей жене — мидийской царевне: раскинувшиеся в вышине сады должны были напоминать ей горные пейзажи далекой родины. При этом они не были «висячими» в прямом смысле слова, а представляли собой вознесенные над городом террасы, к которым с помощью хитроумного механизма была подведена вода, орошавшая помещенные наверх растения.
Интересно, кстати, что не существует никаких прямых доказательств реального существования этой легендарной и почти самой знаменитой вавилонской постройки. Поэтому легенду в какой-то момент поставили под сомнение, причем не совсем несправедливо. Садов не упоминает ни один клинописный текст и почему-то забывает Геродот (или его информаторы). Все сведения о них исходят от поздних грекоязычных авторов. Наиболее достоверными сообщениями считаются цитаты из Бероса, приводимые Иосифом Флавием. Прочие же сочинители (Страбон, Диодор, Квинт Курций Руф) в Вавилоне не бывали и передают чужие сведения. Впрочем, за отсутствием доказательств обратного, принято считать, что сады все же существовали, хотя есть мнение, что, подобно тому как ассириянка Шаммурамат стала в культурной памяти вавилонянкой, так и легенда о висячих садах восходит к плантациям, созданных Синаххерибом в Ниневии. Если так, то это является хорошей иллюстрацией к тезису о поглощении «вавилонским мифом» реальной ассирийской истории{132}.[467]
Заметим, что Навуходоносор не имел свойственного его месопотамским предшественникам пристрастия оповещать потомков о своих достижениях путем длинных хвалебных надписей[468]. «Надписями» властителя Вавилона стали многочисленные сооружения, построенные во время его правления и по его повелению. Оказалось, что такая деятельность, быть может, даже в культурно-историческом смысле прочнее и интереснее для потомков, чем бесконечные царские анналы. Отмечают и явный контраст между планировкой и украшениями тронного зала Навуходоносора и ассирийского дворца Саргона II в Дур-Шаррукине (Хорсабаде): вавилонский государственно-архитектурный дизайн был более открытым, распахнутым и, похоже, в значительно меньшей степени ставил своей целью подавить или испугать удостоенных аудиенции подданных{133}.
Строительные работы той эпохи не поддаются описанию: и все они были очень трудоемкими, выполненными с помощью одного только обожженного кирпича (каменоломен-то поблизости не было).
Общеизвестная по музейным репродукциям синяя глазурованная плитка является отличительной чертой вавилонской архитектуры — если человек хочет «сделать красиво», то ему все равно, какие у него будут подручные средства, можно сделать чудо и из кирпичей. Камень в Городе был использован только при постройке одной из крепостных стен и висячих садов. Поэтому, когда первооткрыватель Вавилона Роберт Кольдевей в начале XX в. откопал развалины какого-то каменного сооружения, то посчитал его основанием садов Навуходоносора[469].
Город наполнился храмами. Вавилоняне, в отличие от ассирийцев, возводивших своим правителям один дворец величественнее другого, всегда делали самым большим зданием города главный храм (что соответствовало общей южномесопотамской традиции). Город обнесли толстенной двойной стеной, которую основатель географии Страбон считал отдельным чудом света, ничуть не уступающим висячим садам[470]. Набережные Евфрата были облицованы (!), а через реку навели каменный мост с деревянным настилом (с одного из пролетов доски на ночь снимали, чтоб не бегал кто ни попадя){134}. Без сомнения, город представлял собой потрясающее зрелище, частицу которого легче всего узреть в Переднеазиатском музее в центре Берлина[471].
