А нашли они Иисуса всего в часе пути от Тивериады, и первым заметивший его дальнозоркий Иосиф воскликнул: Вот он! Но там, куда он показывал, шли по дороге двое – мужчина и женщина, – и смущенный сим последним обстоятельством Иаков сказал: Да нет, ты обознался. Со старшими не спорят, но Иосиф так обрадовался, что, решив пренебречь приличиями и обычаями, отвечал: Говорю тебе, это он! Но с ним женщина.
Женщина – это женщина, а мужчина – это наш Иисус.
По узкой тропинке, тянувшейся вдоль берега по ровной в этом месте долине, между двумя холмами, склоны которых спускались к самой воде, шли Иисус и Мария Магдалина. Иаков остановился в ожидании и велел Иосифу сделать то же. Тот повиновался не без внутреннего сопротивления – ему хотелось броситься навстречу и на шею наконец-то обретенному брату. А Иакова смутила незнакомка, шедшая рядом с Иисусом, – не в силах поверить, что брат уже познал женщину, он чувствовал, как одна лишь возможность этого бесконечно отдаляет его от старшего, словно Иисус принадлежал отныне к совершенно иному миру не потому, что видел Бога, а потому, что уже утратил невинность. Одна мысль тянет за собой другую, причем порою путь от одной до другой свершаем мы нечувствительно, словно перебираемся через реку по крытому мостику, когда идешь, сам не зная куда выйдешь, оказывается же, что мы одолели реку, о существовании которой и не подозревали, и Иаков, сам не зная почему, понял, что нехорошо так вот стоять столбом, будто это ты первородный сын и ждешь, когда младший приблизится и приветствует тебя. Мысль его передалась Иосифу, с ликующим криком, с распростертыми объятиями устремившемуся навстречу Иисусу и спугнувшему целую стаю птиц, которые, затаясь в высоких зарослях тростника, копошились в прибрежном иле, отыскивая себе поживу. Иаков прибавил шагу, не желая, чтобы младшему досталось то, на что с полным правом мог претендовать лишь он сам, и, обогнав его, сказал: Хвала Всевышнему, что привел нам встретить брата, которого искали мы, и Иисус ответил: Хвала Всевышнему, что вижу вас обоих в добром здравии. Мария Магдалина остановилась чуть поодаль, Иисус же спросил: Каким ветром занесло вас сюда, и ответил Иаков: Отойдем в сторонку, поговорим без помехи. Нам и так никто не мешает, сказал на это Иисус, а что до женщины этой, знай, брат: все, что имеешь ты сообщить мне, все, что хочу я от тебя услышать, может быть сказано и услышано при ней. После этих слов наступила тишина такая глубокая, такая плотная и высокая, что казалась она безмолвием моря и гор, а не молчанием четырех собиравшихся с силами смертных людей. Иисус за протекшие месяцы еще более возмужал, и еще смуглее стала кожа его, но глаза не горели уже так лихорадочно, и обросшее густой черной бородой лицо дышало, казалось, умиротворением и спокойствием, которые не смогла нарушить и поколебать и эта нежданная встреча. Кто эта женщина? – осведомился Иаков.
Ее зовут Мария, она со мною, ответил Иисус. Ты что, женился? Да и нет, нет и да. Не понимаю. Я на это и не рассчитывал. Мне надо поговорить с тобой. Говори.
Мать просила передать тебе кое-что. Я слушаю. Хотелось бы наедине. Ты разве не слышал, что я сказал? Магдалина шагнула вперед раз и другой: Я стану так, чтобы разговор ваш не достигал моего слуха. В душе моей нет ничего, что было бы тебе неведомо, а потому по справедливости ты можешь знать и то, что думает обо мне моя мать, тем более что так избавишь ты меня от необходимости потом пересказывать тебе это. От досады кровь бросилась в лицо Иакову, он отступил на шаг, словно собираясь уйти, и метнул на Магдалину гневный взгляд – но кроме гнева явно читалось в нем и смешанное со злобой вожделение. Иосиф протянул руки, чтобы удержать обоих своих братьев, – ничего больше он сделать не мог. Иаков сумел совладать со своими чувствами и, помедлив несколько, чтобы сосредоточиться и припомнить, произнес нараспев, громко и звучно: Наша мать послала нас разыскать тебя и передать тебе ее просьбу вернуться домой, потому что мы верим тебе и, раз уж хочет того Господь, поверим и тому, что скажешь нам. Все? Таковы были ее слова. То есть ты хочешь сказать, что сами вы ничего не предпримете для того, чтобы поверить моим словам, а будете сидеть и ждать, пока Господь не вразумит вас, не изменит способность вашу постигать? Постигнем мы это или нет, зависит от Господа. Ты ошибаешься: Господь дал нам ноги, и мы ходим, но я покуда не слышал, чтобы человек ждал, покуда Господь прикажет ему ходить, не так ли и с постижением, которое он даровал нам, чтобы мы распоряжались им сообразно с волей нашей и желанием. Я не стану с тобой спорить. И правильно сделаешь, ибо победителем тебе не выйти.
Что передать матери? Передай, что слова ее дошли до меня слишком поздно, что они в свое время были сказаны Иосифом, но она их повторить не пожелала и что, даже если ангел небесный явится ей и подтвердит все, что я вам поведал, и убедит ее наконец подчиниться воле Господа, я все равно домой не вернусь.
Ты, Иисус, впал во грех гордыни. Дерево стонет, когда его рубят, пес скулит, когда его бьют, а человек, когда его оскорбляют, взрослеет. Она твоя мать, мы твои братья. Матерью и братьями станут мне отныне те, кто поверит моим словам, едва лишь я произнесу их; мать моя и братья те, кто верит мне, когда мы выходим в море, что улов будет обильней, чем прежде; мать моя и братья мои – те, кому не надо дожидаться моей смерти, чтобы оплакать мою жизнь. И больше тебе нечего передать ей? Больше нечего, но скоро вы услышите обо мне, отвечал Иисус и, обернувшись к Магдалине, сказал: Пойдем, Мария, лодки готовы выйти на промысел, рыба уже сбилась в косяки, пришло время сбора этого урожая. Они были уже вдалеке, когда Иаков крикнул: Иисус, мать спросит, что это за женщина с тобой, что мне ответить? Ответь, что зовут ее Мария и что она – со мной, – и слова его гулким эхом отозвались меж холмов и над морем.
И, ничком пав наземь, горько плакал Иосиф.
* * *
Иисус выходил в море с рыбаками, а Магдалина ждала его на берегу – садилась на камень у самой воды или поднималась на холмик, откуда легче было следить путь его лодки. Рыба не заставляла себя ждать – сроду не бывало тут такой прорвы рыбы, поначалу говорили люди: ее тут ловить – что из садка таскать, сама в руки идет, однако уже через день-два понимали, что, если Иисуса в лодке нет, не во всякие руки идет она, и очень скоро начинает ломить руки и плечи от бесплодного закидывания невода, и грустно смотреть, как приходит он совсем пустым, разве что запутаются в ячеях рыбка или две. И потому рыбачий мир по всему западному побережью Галилейского моря принимается просить Иисуса, требовать Иисуса, старается залучить и заманить его к себе, и уже кое-где встречают его цветами и пальмовыми ветвями и рукоплесканиями, словно дело в праздник.
Но поскольку человек испечен из такого теста, где в равных долях – зависть и злость, самую чуточку милосердия, а закваской служит страх, от которого пухнет и лезет наружу все дурное и забивается хорошее, случаются и драки – артель на артель, деревня на деревню, ибо каждый хочет, чтобы Иисус помогал только ему, а остальные пусть устраиваются как знают. И когда происходит подобное, удаляется Иисус в пустыню и, пока не придут забияки молить о прощении за свою несдержанность, проистекающую, по их словам, оттого лишь, что слишком крепко и сильно они его, Иисуса, любят, не возвращается оттуда. Навсегда останется тайной, почему рыбаки с восточного побережья никогда не присылали сюда своих ходоков с тем, чтобы потолковать с местными да заключить с ними что-то вроде договора по справедливости, и тогда бы Иисус в равной степени оделял своими благодеяниями весь край, за исключением язычников разнообразных мастей и верований, каковых здесь тоже немало. Могли бы они, выбрав ночь потемней, побезлунней, да целой флотилией, снарядясь как для морского сражения, подобраться и выкрасть Иисуса, увезти его к себе, а запад, привыкший к изобилию, оставить снова прозябать в нужде.
Еще длится тот самый день, когда Иисус повстречал братьев, Иакова с Иосифом, явившихся звать его домой, оставить бродяжничество, хотя от него в немалой степени зависят рыбодобыча, рыботорговля и все их производные. В этот самый час они – один в ярости, другой в слезах – скорым шагом идут по горам и долам в Назарет, где мать в сотый раз спрашивает себя, увидит ли она, проводив двоих сыновей, как возвращаются к ней трое, и понимает – вряд ли. Кратчайший путь братьев от того места на берегу, где встретили они Иисуса, до дома пролегал через городок Магдалу, который Иаков знал мало, а Иосиф не знал вовсе, но, по первому впечатлению судя, они немного потеряли. Там они передохнули и тронулись дальше. Уже на выходе из этого населенного пункта – слово это употреблено здесь исключительно как логичная и внятная антитеза простирающейся вокруг пустыне – они заметили чуть поодаль по левой руке четыре обугленные стены – все, что осталось от сгоревшего дома. Ворота во двор были явно высажены, но не обгорели, пламя, все пожравшее, вспыхнуло внутри дома. В подобных случаях прохожий, кто бы ни был он, непременно думает, что найдет на пожарище клад, и, если не опасается, что на голову ему рухнет балка, принимается шарить там и ворошить палкой или носком башмака пепел, головешки, тлеющие уголья в надежде, что вдруг из-под них сверкнет золотая монета, не уязвимый ни для какой порчи брильянт или изумрудная диадема. Иаков с Иосифом заходят из чистого любопытства – не так наивны они, чтобы думать, будто тут уже не побывали алчные соседи, не поискали того, что хозяева не успели вынести и что пощадил огонь, но дом такой маленький, что, похоже, весь более или менее ценный скарб все же спасли: остались голые стены, ибо на новом месте можно и новые поставить. Хрустят под ногами обломки изразцов, которыми был выложен пол вокруг обвалившегося очага. Ничего тут нет, пошли отсюда, говорит Иаков, но Иосиф спрашивает: А вот это что такое? А это – нечто вроде широкого и длинного деревянного помоста на обгоревших ножках, и с него еще свисают обугленные лоскутья ткани. Это называется кровать, объясняет Иаков, на ней спят цари, богачи. И наша мать. Ну да, сравнил то и это. Не похоже, что здесь жили богатые люди. Внешность обманчива, веско роняет Иаков. Они выходят, и Иосиф замечает за воротами жердь, какими сбивают смоквы с дерева, но, должно быть, она в ту пору, когда служила этому предназначению, была длинней, а потом ее обрубили.
