В Братиславе мы получили хорошую квартиру (четыре комнаты с кухнею и комнатою для прислуги) в профессорском доме. В том же доме жил со своею семьею профессор зоологии Михаил Михайлович Новиков, последний выборный ректор Московского университета. Очень скоро после приезда мы познакомились с симпатичною семьею Сергея Владимировича Верховского. В России он был инженером путей сообщения. Это был благородный русский интеллигент, работавший не за страх, а за совесть. Заведуя постройкою Оренбургской железной дороги, он заботился о нуждах рабочих. Предвидя на юго–востоке России голод вследствие неурожая от засухи, он, повлияв на губернатора, организовал заранее закупку продовольствия. Уже живя в Праге, я заинтересовался им, потому что в один из своих приездов в Прагу он прочитал интересный доклад о работах в СССР над системою «Большой Волги». В своем докладе он подчеркнул, что проект этой замечательной системы был выработан не большевиками, а инженерами дореволюционной России. Тем не менее кто‑то на дверях зала, где происходил доклад, написал: «Сколько дадено?» Это один из примеров того, до какой низменной и пошлой подозрительности могут доходить люди под влиянием ненависти к большевизму.
Дочь Верховского Татиана Сергеевна была доктором ме~
дицины, интересовалась проблемами ралигиозной философии и была замужем за талантливым профессором гидротехники Константином Гавриловичем Белоусовым. Верховской зарабатывал средства печатанием на циклостиле лекций Спекторского, И. А. Ильина и других ученых для заочного преподавания. И я напечатал благодаря ему на циклостиле свое этику «Условия абсолютного добра». Я сделал это потому, что во время войны можно было опасаться времени, когда вся Европа будет подчинена или нацистам, или советским коммунистам, которые не допустят печатания христианской этики. Перевод этой книги на словацкий язык был издан в 1944 г. обществом Словацкая матица.
Во время войны много волнений причиняла нам забота о наших сыновьях. Только после войны я узнал, что семье Владимира приходилось скрываться в католическом монастыре, где добрые католические монахини спасли жену и детей сына; иначе она вместе с детьми вследствие своего еврейского происхождения была бы вывезена в Германию и, вероятно, они погибли бы там. Сын наш Борис был мобилизован в первый же день войны. Французская армия, как известно, была окружена немцами и принуждена была сдаться в плен. В письме к нам Борис не имел права указать место лагеря, где он находится. Он только намекнул, что живет вблизи места, где Бетховен был во время прогулки задержан полициею, принявшею его за бродягу. Мы, конечно, сейчас же написали об этом Ноеми Иречковой, знавшей все обстоятельства жизни Бетховена. Она сообщила нам, что это произошло недалеко от Вены. В 1942 г. нацисты разрешили родственникам военнопленных посещать их в лагерях. Тогда нам было точно сообщено место, где находится Борис. Это был старый большой лагерь венгерской армии, включенный Гитлером в состав Германии и находившийся вблизи границ Венгрии.[50]
Это место отстоит от Братиславы всего километрах в тридцати на юг по прямой линии. Но ехать туда прямо из Братиславы нельзя было. Мы два раза получили разрешение посетить своего сына, но для этого надо было ехать через Вену и по дороге ночевать в Вене. Найти место в гостинице даже на одну ночь было в это время очень трудно. Из затруднения нас вывела жена профессора русского языка А. В. Исаченко, урожденная кн. Трубецкая. Она написала в Вену матери своей Вере Петровне, вдове известного лингвиста Николая Сергеевича Трубецкого. Вера Петровна, особа высокой духовной культуры, устроила нам приглашение остановиться в Вене во дворце графов Разумовских на Jacquin Gasse. Граф Разумовский с семьею жил в это время у себя в имении, а во дворце жила сестра его жены княжна Ольга Николаевна Сайн–Витгенштейн. Очень интересно было видеть внутреннее убранство дворца со старинными гравюрами Санкт–Пе- тербурга. Здание это погибло от бомбардировки во время «ковровых» налетов на Вену в конце войны. Знакомство с княжною Сайн–Витгенштейн было очень приятно. Она была весьма религиозна и увлекалась философиею. Учась в Петербурге в гимназии Л. С. Таганцевой, она основала со своими подругами кружок для изучения философии. Это один из примеров цветения русской духовной культуры до боль- шевицкой революции, грубо подавившей духовную жизнь. Приятно было узнать, что даже в высоко аристократической семье, обладавшей громадным богатством, могли быть такие серьезные девушки.
Я привез Ольге Николаевне свою книгу «Бог и мировое зло». Она настолько заинтересовалась ею, что начала переводить ее на немецкий язык. Но через несколько месяцев получено было печальное известие, что она умерла от рака в костном мозгу.
Жизнь нашего сына Бориса в лагере была довольно благополучна. Французские образованные военнопленные устроили нечто вроде народного университета. Борис читал лекции по истории искусства. Австрийские офицеры при лагере посещали эти лекции. Один из них заведовал музеем искусства в Вене. Ему понравились лекции Бориса; он освободил его от физического труда и перевел к себе в канцелярию. Мало того, он привозил ему книги по истории искусства из своей библиотеки. Поэтому Борис, находясь в плену, мог написать несколько статей из области своей науки.
Сын наш Андрей, проучившись два года в Yale University, должен был осенью 1941 г. держать экзамен на степень доктора. Его профессора знали, что летом молодые люди его возраста будут призваны на военную службу. Соединенные Штаты готовились вступить в войну с Германиею. Поэтому Андрей неожиданно получил извещение о том, что экзамен его состоится не осенью, а в мае. Экзамен этот очень труден; пять специалистов по разным отделам истории экзаменуют докторанта в течение двух часов. Андрей приобрел в Лондонском и Йельском университете обстоятельные знания по истории, однако, сдавая экзамен без специальной подготовки к нему летом, он считал себя провалившимся. В действительности однако экзаменаторы сказали ему, что он отлично выдержал экзамен и по содержанию, и по форме. На военную службу он был призван 15 июля 1941 г., а в декабре Соединенные Штаты вступили в войну.
В начале 1943 года у жены моей явились какие‑то пятна на коже. Она думала, что это лишаи, но когда они стали распространяться по всему телу, пришлось обратиться к директору кожной клиники доктору Трегеру. Он тотчас же установил, что это тяжелая болезнь, называемая по–латыни pemphigus. Состоит она в том, что по всему телу образуются волдыри, наполненные прозрачною жидкостью. Жена моя была принята в клинику. В течение целого месяца никакого улучшения в ее положении не произошло, и она стала слабеть. Вино, которое ей давали пить, не нравилось ей. Я купил ей хорошего более крепкого вина, но доктор не разрешил ей пить его. В воскресенье 7 февраля я пришел к Людмиле Владимировне вместе с Татьяною Сергеевною Белоусовою. Жена моя была очень слаба. Она попросила меня: «Дай мне вина». — «Этого?» спросил я, указывая на больничное вино, стоявшее у нее на столе. «Нет, дай мне вина; ты давал мне хорошего вина; ты давал мне хорошего вина». Несколько раз повторила она эти слова, подчеркивая слово «хорошего» с таким выражением, как будто я давал ей что‑то особенно хорошее.
Сознание моей жены стало слабеть. Я потелефонировал вечером Татьяне Сергеевне, которая тотчас приехала в клинику и, попробовав пульс Людмилы Владимировны, вызвала дежурного врача клиники, чтобы сделать впрыскивание камфоры. Это средство не помогло. Тогда она вызвала директора клиники; он приехал и сказал, что нет у медицины средств помочь моей жене. Через час она скончалась. Меня спросили в клинике, хочу ли я, чтобы тело моей жены было вскрыто. Я ответил утвердительно, держась того мнения, что тела всех умерших следует вскрывать. Такой обычай содействовал бы быстрому движению науки вперед и открытию многих ошибок диагноза. Я хотел бы, чтобы мое тело после смерти было вскрыто, между прочим, потому, что хотел бы знать, на произошло ли какое‑либо повреждение моего мозга вследствие удара дышлом наехавшего на меня извозчика.
Вскрытие тела моей жены показало, что волдыри pemphi- gus’a стали образовываться у нее даже и в пищеводе. Похоронена была Людмила Владимировна на протестантском кладбище внутри города. Благодаря содействию Татьяны Сергеевны, ходившей со мною по многим мастерским, удалось даже и в условиях военного времени устроить красивый памятник на могиле.
Профессорская деятельность в Братиславском университете вполне удовлетворяла меня. Слушателей у меня было много. Из них многие проявляли серьезный интерес к философии. Помощник мой по административным делам доктор Диешка был сторонником критического реализма, то есть учения о том, что опыт состоит из субъективных психических образов вещей, но тем не менее путем умозаключений на основании этих образов можно познавать свойства вещей, трансцендентных сознанию. Он все же начал знакомиться с моим интуитивизмом. Прочитав у меня, что воспринимаемый мною предмет внешнего мира становится имманентным моему сознанию, но остается трансцендентным мне, субъекту сознавания, он понял существенное значение этого различения. С этих пор, чтобы устранить недоумения и сомнения, вызываемые учением о непосредственном созерцании предметов внешнего мира, он стал систематически задавать мне вопросы о различных сторонах моей теории знания и кончил тем, что стал сторонником интуитивизма. Чтобы получить приват–доцентуру он даже написал книгу „Kriticky realismus ci Intuitivismus?“. Приват–доцентом он не стал, потому что пос- сле вступления в Словакию советской армии университетом начали заведовать коммунисты, и в конце концов Диешке пришлось бежать из Чехословакии в Соединенные Штаты.
