— Дак, милая ж моя, я ведь как-никак девушка. Мужиками не истаскана. Кабы можно было, обязательно в монастырь бы ушла.
— Я тоже сызмальства насмерть молиться любила. Я ведь еще и в тую церковь, которая на горе, ходила, пока ее не закрыли.
Отец Игнатий уже переоделся. Причесав перед зеркальцем волосы, вышел к своему причту. Уже кипел, пофыркивая, самовар. Стол был накрыт к чаепитию.
— Покушайте перед дорогой, батюшка… — сказала Вера. — Мы тут собрали чего было…
— Храни вас, Господи… — поблагодарил отец Игнатий и, повернувшись к иконам, перекрестился. Потом перекрестил еду. — А вы, Вера… — усаживаясь за стол, спросил он, — помните, значит, как церковь закрывали?
— Ну, а как же, батюшка, не помнить? — ответила Вера. — Месяц тогда плакала, никак меня успокоить не могли. Особенно меня напугало, как колокола страшно падали. Один-то прямо на крылечко упал. Ступеньку каменную расколол и сам — вдребезги. А потом еще иконы выносили и жгли… Кресты рушили… Тогда и батюшка наш, отец Николай, с ума сошел. Закутается в цветастое, рибушчатое одеяло и идет по селу. И все бормочет: «Ребятки-ребятки… Работки-работки…» Его не трогали первое время, думали, совсем с ума сдвинулся. Ну а потом заметили, что по ночам-то ходит на кладбище возле церкви, служит там панихиды над могилами прежних батюшек, ну и увезли куда положено. А в церкви тогда МТС разместили. Ворота проломали и трактора поставили. Только недолго там МТС была. Рушиться здание стало… Еще налить чайку, батюшко?
— Нет… — Отец Игнатий отставил чашку. — Пойду. Автобус боюсь пропустить…
Потускнел день и погас, сумерки опустились над поселком. Еще далеко было видно, но уже серым сделался свет. Темнели покрытые снеговыми шапками стожки в огородах…
Отец Игнатий не спеша шагал по укатанной машинами дороге к шоссе, где останавливались идущие к городу автобусы. Здесь, на повороте, на невысокой горушке и стоял, чуть в стороне, полуразрушенный храм. Построил его еще в середине прошлого века генерал Колебянкин, который и владел тогда селом. Зачем отставному генералу потребовался такой большой, пятипрестольный собор, никто не знал, но храм был построен, хотя и вгрохал генерал в строительство почти все свое состояние. Последним настоятелем храма был отец Николай, про которого и вспоминала сегодня Вера.
Время от времени поглядывая на темную громаду собора, остающуюся сбоку от его пути, отец Игнатий представил, как, закутавшись в цветастое одеяло, бродит священник по селу, сокрушенно бормоча:
— Ребятки-ребятки! Работки-работки…
Но это днем он так ходил, а по ночам видели священника на кладбище, где служил панихиды, и смутно догадывались, что совсем и не сумасшествие это, а юродство Христа ради. И не только прихожане догадывались, но и те люди, которые оскверняли, рушили храм. Поэтому и увезли, наладили отца Николая, как бабка Вера говорит, на мученический путь. Не нужен был здесь юродивый…
Отец Игнатий поежился. Он стоял сейчас на вершине взгорка, где укатанная дорога упиралась в заасфальтированное шоссе. Пронизывающий ветерок гулял тут, и у ног серыми полосками завивалась поземка.
Отец Игнатий покосился на мрачные, черно-темнеющие в сумерках руины и вздрогнул — ясно-различимый огонек блуждал там, в каменной темноте.
Отец Игнатий сморгнул, но видение не пропало. В церкви кто-то ходил с огнем. Вот огонь пропал было, но тут же снова возник в проеме другого окна. Перекрестившись, отец Игнатий сошел с наезженной дороги и, проваливаясь в глубокий снег, побежал к церковным руинам. Близость их оказалась обманчивой. Когда сквозь заросли кустов выбрался отец Игнатий к церковной стене, весь взмок. Тяжело дыша, пробрался к проему окна и заглянул внутрь. Там, в темноте, кто-то бродил с фонариком. Луч света скользил, выхватывая то остов ржавой сеялки, то груды кирпичей, то деревце, растущее внутри церкви, то столпы со все еще сохранившимися на них остатками росписи.
Не понимая, зачем он это делает, отец Игнатий пробрался к пробитым в церковной стене воротам — сами ворота давно уже были сорваны — и вошел внутрь. Осторожно двинулся к человеку с фонарем. Он что-то бормотал, разглядывая руины.
— Ребятки-ребятки… Работки-работки… — разобрал наконец отец Игнатий неясное бормотание и, пораженный, остановился. Перекрестился. Отступив назад, ногой встал на какое-то железо, и оно гулко загремело, заполняя своим грохотом все пространство под сводами.
Человек с фонариком быстро оглянулся.
Луч света обжег глаза отца Игнатия.
— Кто вы? — спросил человек, сделавшийся сейчас невидимым в темноте.
— Я — священник местный… — ответил в темноту отец Игнатий. — А вы? Что вы тут делаете?
— Посмотреть зашел… — ответил невидимый человек. — Работки, говорю, тут непочатый край.
Угадав желание отца Игнатия, он повернул фонарик и осветил свое лицо. Был он еще не старым, лет сорока, человеком. На голове — меховая шапка… Глаза, ослепленные сейчас светом, смотрели твердо, решительно.
Отец Игнатий успокоился.
— Чего это вы в такое время пришли сюда? — недовольно спросил батюшка. — Уже темно ведь…
— На машине проезжал… — ответил собеседник. — А тут смотрю — название села на табличке знакомое. Вот и решил остановиться. Церковь посмотреть захотелось. Мне отец говорил, что прадед у меня тоже, как вы, священником в этой церкви служил. Отцом Николаем его звали… Не слышали о нем?
— Слышал… — ответил отец Игнатий и перекрестился. — Царствие ему небесное…
— А он здесь похоронен?
— Нет… — отец Игнатий покачал головой. — Когда церковь закрыли, увезли его куда-то, когда он юродствовать Христа ради стал… Но прихожане наши, которые постарше, до сих пор его помнят.
— А разве здесь еще церковь есть?
— Есть… — неохотно ответил отец Игнатий. — Из продуктового ларька сделали.
— А что же эту не восстанавливаете?
— Так потому и не восстанавливаем, что средств нет. Генерал Колебякин, говорят, когда строил ее, все имение свое на строительство пустил. Теперь второго такого Колебякина не найти.
Он замолчал. Молчал и правнук отца Николая. Задумавшись, он поворачивал фонарик, и луч его выхватывал то кусок стены, то колонну… И тогда проступали из темноты полустертые изображения святых. Стены были покрыты морозным инеем и в луче света вспыхивали тысячами искрящихся звездочек.
— Да… — вздохнул правнук. — Работки-то, работки-то…
— Вы совсем как ваш прадед говорите… — сказал отец Игнатий. — Мне рассказывали, что когда сбросили колокола и отец Николай юродствовать начал, все ходил он по селу и бормотал:
«Ребятки-ребятки… Работки-то, работки-то…»
— Да? — удивился правнук и покрутил головой. — А я думаю, чего ко мне эти слова привязались. Хожу и бормочу их.
Он внимательно посмотрел на перекрестившегося отца Игнатия и спросил:
— А вы, батюшка, извините, отчего здесь оказались?
— В город я собирался, — ответил отец Игнатий. — Да смотрю, огонек в храме. Прошел, наверное, мой автобус, пока мы тут разговариваем…
— В город? Если хотите, подвезу на машине… — предложил правнук. — Вам куда же в городе?
— На Петроградскую…
— Ну! Почти по пути получается…
Машина стояла со стороны церковного кладбища.
Глубоким снегом было засыпано оно — из сугробов только кое-где выглядывали покосившиеся кресты. Чернели голые ветки деревьев, и, запутавшиеся в них, робко помаргивали первые звездочки.
Редкая цепочка следов темнела на снегу, словно кто-то ушел на кладбище и не вернулся.
Старушку Егорову разбил паралич, и три года она лежала в груде дурно пахнущего тряпья в боковой комнатушке, где никогда, даже и в холодную погоду, не закрывали форточку.
Но за несколько дней до смерти вроде как выздоровела Егорова, села на постели, провела перед собою рукой, словно занавеску отодвигая, и сказала:
— А я Николая Угодника сегодня видела…
Такое вот чудо случилось.
Три года не говорила ни слова, лежала пластом, а тут сама села на кровати и ясно-ясно сказала об увиденном.
Даже зятя, который в церковь никогда не ходил, и то проняло.
— Так это угодник тебя и вылечил, что ли? — спросил он.
— Я Николая Угодника сегодня видела… — повторила старушка, перекрестилась, снова легла и больше ничего не говорила и не вставала…
Смерть ее заметили по выражению лица старушки.
Не то чтобы оно изменилось, но таким глубоким покоем покрылось, такое полное удовольствованное знание обозначилось на нем, что даже зять Егоровой, который ни в какую загробную жизнь не верил, долго стоял над постелью умершей тещи и не мог оторвать от нее глаз.
А раньше, бывало, и в боковушку заходить из-за дурного запаха избегал.
