Когда пламя погасло и от свитков остался один пепел на глазах у обоих друзей блестели слезы, и они молча простились со своим будущим учителем. Но Платон, оставшись один не плакал. Мир и чудный свет наполняли его существо. Он думал о Сократе, которого скоро увидит. Занимающаяся заря уже скользила по террасам домов, по фронтонам и колоннадам храмов и вскоре первый луч солнца заиграл на каске Минервы, стоявшей на вершине Акрополя.
Глава II. Посвящение Платона и его философия
Через три года после того, как Платон стал учеником Сократа, последний был приговорен к смерти Ареопагом; выпив спокойно чашу с ядом, он умер, окруженный своими учениками.
Мало исторических событий, которые были бы так плохо поняты, как казнь Сократа. Вошло в обычай смотреть, что решение Ареопага было вызвано необходимостью, что оно состоялось в виду того, что Сократ, отрицая богов, являлся врагом государственной религии и тем самым расшатывал основы афинской республики. Мы сейчас покажем, что в этом утверждены кроются две ошибки. Напомним прежде всего слова В.Кузена, поставленные им во главе Апологии Сократа, в его прекрасном переводе произведений Платона: "Анитос, нужно признаться в том, был достойный гражданин; Ареопаг был трибуналом справедливым и умеренным; и если нужно чему удивляться, то только тому, что Сократ был осужден так поздно, и что число осуждающих голосов не было значительнее". Философ и одновременно министр народного просвещения, Кузен не видел, что если признать правоту этих слов, следовало бы осудить одновременно и философа, и религию, для того, чтобы возвеличить политику лжи, насилия и произвола. Ибо если философия действительно разрушает основы общественного строя, она не более, как высокопарное безумие; если религия можете существовать только при условии запрета всякого искания истины, религия не более, как мрачная тирания. Попробуем установить более справедливую точку зрения на религию и философию древних Греков.
Один факт большой важности ускользнул от большинства современных историков и философов. В Греции все преследования, направленные против философов, никогда не исходили из храмов, а только от политиканов. Эллинская цивилизация не знала между священниками и философами той борьбы, которая играет такую большую роль в нашей жизни с тех пор, как был уничтожен христианский эзотеризм.
Фалес мог спокойно утверждать, что мир происходит от воды; Гераклит — что он возник из огня, Анаксагор — что солнце есть масса раскаленного огня, Демокрит — что все происходит из атомов. Ни один из храмов не тревожился этим. В святилищах храмов истина была известна. Там твердо знали, что философы, отрицающие Богов, не в состоянии уничтожить их в сознании народа, и что истинные философы верили в Богов так же, как и посвященные, и видели в них различные ступени божественной иерархии, того божественного Начала, которым проникнута вся природа, того Невидимого, которое управляет Видимым. Таким образом эзотерическая основа служила связью между истинной философией и истинной религией. Вот факт глубочайшей важности, который объясняет их полную согласованность в эллинской цивилизации.
Кто же осудил Сократа? Элевсинские жрецы, проклинавшие виновников Пелопонесской войны, не произнесли ни одного слова против него. Что касается Дельфийского храма, он выдал Сократу самое прекрасное свидетельство, какое только может быть выдано смертному человеку. Пифия, спрошенная о том, как думает Аполлон относительно Сократа, отвечала: "нет человека более свободного, более справедливого и более разумного".{2}
Два главных обвинения против Сократа: развращение молодежи и неверие в Богов, были — следовательно — одним лишь предлогом. На второе обвинение осуждаемый ответил самим судьям: "я верю в свой собственный разум, тем более должен я верить в Богов, которые являются разумными духами вселенной". Откуда же непримиримая ненависть к мудрецу? Он боролся против несправедливости, срывал маску лицемерия, указывал на ложь многих тщеславных претензий своих современников. Люди прощают пороки и все виды безверия, но они не прощают тем, которые срывают с них маску. Вот почему заседавшие в ареопаге вынесли смертный приговор невинному и справедливому, обвиняя его в преступлении причастными к которому были они, а не он, ибо они были настоящими атеистами.
В своей превосходной защите, переданной Платоном, Сократ объясняет все это сам с своей обычной простотой:
"Мои бесплодные поиски, направленные к тому, чтобы найти мудрых людей среди Афинян, вызвали против меня всю эту опасную вражду; отсюда и все клеветы, распространяемые против меня; ибо все понимающие меня думают, что я многое могу раскрыть и тем обнаружить невежество многих… Интриганы, деятельные и многочисленные, говоря обо мни с красноречием, которое способно легко соблазнить и наполняя ваши уши самыми ложными шумами, — продолжают безостановочно свою систему клеветы. Сегодня они напускают на меня Мелитоса, Анитоса и Ликона. Мелитос представляет поэтов, Анитос — политиков и художников, Ликон — ораторов".
Поэт без таланта, злой и фанатический богач и неразборчивый демагог были причиной смерти лучшего из людей, и смерть эта сделала его бессмертным. Он гордо мог сказать своим судьям:
"Я верю более в Богов, чем кто-либо из моих обвинителей. Настало время расстаться: мне — чтобы умереть, вам — чтобы жить. Кому из нас дается лучший удел? Этого не знает никто, кроме Бога".{3}
Далекой от того, чтобы расшатывать истинную религию и её национальные символы, Сократ делал все, чтобы укрепить их. Он был бы величайшей опорой для своего отечества, если бы отечество могло понять его. Подобно Иисусу, он умер, прощая своим палачам, и стал для всего человечества образцом мудреца-мученика. Он представляет собой пришествие в мир индивидуального посвящения и науки, открытой для всех.
Светлый образ Сократа, умирающего за истину и беседующего в свой смертный час с учениками о бессмертии души, запечатлелся в уме Платона, как самое прекрасное из зрелищ и как самая святая из всех мистерий. Это было его первым великим посвящением. Позднее он изучал физику и метафизику и много других наук; но он навсегда остался учеником Сократа. Он передал нам его живой образ, влагая в уста своего учителя сокровища своей собственной мысли.
Этот тонкий аромат скромности делает из него идеал ученика, также, как огонь энтузиазма делает его истинными поэтом среди философов. Хотя нам известно, что он основал школу на пятидесятом году своей жизни и умер семидесяти лет, невозможно представить себе его иначе, как молодым, ибо вечная молодость есть удел душ, у которых к глубине мысли присоединяется и чистота сердца.
Платон получил от Сократа великий импульс, мужественное и деятельное начало своей жизни, свою веру в справедливость и истину. Но сущностью своих идей он был обязан своему посвящению в Мистерии. Его гений облек их в новую форму, одновременно и поэтическую, и диалектическую. Посвящение свое он принял не только в Элевсисе, он искал его во всех доступных источниках античного мира.
После смерти Сократа он отправился путешествовать. Он слушал многих философов Малой Азии. Оттуда он отправился в Египет, чтобы войти в сношение с его жрецами; там он прошел через посвящение Изиды. Он не достиг — подобно Пифагору — высшей ступени, на которой человек становится адептом и приобретает действительное и прямое видение божественной истины вместе с сверхъестественным — с земной точки зрения — могуществом. Он становился на третьей ступени, которая дает человеку полную ясность разума и совершенное господство над душой и телом.
Затем он отправился в Южную Италию, чтобы познакомиться с пифагорейцами, хорошо зная, что Пифагор был величайшим из греческих мудрецов. Он приобрел на вес золота один из манускриптов учителя. Познакомившись с эзотерическим преданием Пифагора из первоисточника, он взял у этого философа основные идеи и самый план своей системы.{4}
Возвратившись в Афины, Платон основал свою школу, столь прославившуюся под именем Академии. Чтобы продолжать дело Сократа, нужно было распространять истину. Но Платон не мог публично передавать те учения, которые пифагорейцы прикрывали тройным покровом. Его обет молчания, благоразумие и самая цель запрещали ему публичное выступление, и хотя в его Диалогах мы находим ту же эзотерическую доктрину, но она замаскирована, смягчена, нагружена диалектикой, как посторонней тяжестью, а самая суть её преображена в легенду, в миф, в притчу.
Она уже не появляется у него с той внушительной цельностью которую придал ей Пифагор и которую мы стремились восстановить, — тем величественным зданием, опирающимся на незыблемую основу, отдельные части которого крепко спаяны между собой. Платон давал ее скорей в аналитических отрывках, ибо он, подобно Сократу, старался оставаться на уровне понимания афинской молодежи и современных ему риторов и софистов. Он их побеждал их собственным оружием. Но гений его не перестает светить и здесь; ежеминутно, подобно могучему орлу, разрывает он цепь диалектики, чтобы смелым полетом подняться к тем верховным истинам, которые и составляют его истинную родину, его настоящую сферу.
