Победоносность Константина воспринималась как самое действенное орудие христианской пропаганды. По словам Сократа Схоластика, император разгромил племена готов и сарматов так основательно, что «они, потрясенные невероятностью своего поражения, тогда впервые поверили в христианскую религию» (Socratis I, 18).
VI
Религия и в самом деле быстро становится одним из реальных внешнеполитических факторов. Только в этот момент на исторической арене и появляется тот, кого можно условно назвать «профессиональным» миссионером. Но с таким же успехом его можно считать просто имперским послом, наделенным религиозными функциями. Таков был «вестник богопознания», отправленный «с очень богатыми дарами» Константином к царю ивиров[92].
Константин Великий, хотя сам всю жизнь оставался некрещенным, весьма серьезно воспринимал свой статус властителя христианской Империи. Он писал так: «Имя Божие достаточно прославляется самими варварами, которые до сих пор не знали истины… Благодаря мне варвары познали Бога и научились благочестию; они на деле убедились, что я решил повсюду Его защищать. Потому‑то они и узнали о Боге, которому поклоняются из‑за страха перед нами (Stoc τον πρός ήμας φόβον ευλαβούνται)» (Socratis I, 34; ср.: Sozomeni II, 28). Несмотря на столь решительную декларацию, император вовсе не собирался отправлять проповедников из Империи к зарубежным язычникам. Он покровительствовал уже существующим церквам, но не более того. В его биографии Евсевий Кесарийский пишет: «Узнав (πυθόμενος), что среди персидского народа умножились Божьи церкви, а на Христовых пастбищах пасутся многотысячные паствы, [император], обрадовавшись этому слуху, и там стал проявлять заботу обо всех, словно общий повсеместный попечитель» (Eusebii Caesariensis Vita Constantini, IV, 8, 1).
Христианизация Империи ставила в сложное положение властителей других христианских государств: ведь Константинополь сразу же стал претендовать на политическое верховенство в христианском мире. Первой с этим фактором столкнулась Армения. «Константин… поспешно отправил к [тамошнему царю] священников, чтобы пришли к нему архиепископ св. Григорий и с ним царь Армении… Он захотел этого, чтобы был между ними мир… и чтобы тот уплатил ему дань… Трдат… ехал к царю, более великому, чем он, чтобы стать под его власть… Константин… Трдату дал царское облачение, златотканую порфиру… Он обязал их платить дань и отпустил их против своего желания, из‑за любви к ним… [Трдат] велел поминать во всем государстве царя Константина и его родительницу Елену. И таким же образом он поминается при таинстве причастия»[93]. Но если Армения и так являлась вассальным государством, то в более отдаленных областях Империя вынуждена была действовать дипломатическими методами.
То ли в 340–х гг., то ли в 356 г. Констанций II отправил посольство в «Индию» (то есть Южную Аравию, ср. с. 36). Миссия готовилась с большим размахом: о ней извещались имперские чиновники за границей (Cod. Theodosii XII, 12, 2). В качестве посланника был выбран человек, сам имевший варварское происхождение — Феофил Индиец[94]. Писатель Филосторгий, рассказывающий об этой миссии, колеблется, считать ли ее целью пропаганду христианства или отвращение от «ереси» уже крещенных варваров: «Имея задачей склонить их к благочестию (επί τήν ευσέβειαν… μεταθέσθαι) [Констанций] решил расположить (οίκειώσασθαι) предводителя этого народа великолепными дарами… а отсюда [как он рассчитывал] здесь будут посеяны и примутся семена благочестия (κακεΤθεν αύτοϋ καί τής εύσεβείας σπέρματα χώραν ευρεΤν έναποθέσθαι). Он также снизошел к просьбам ездивших туда римлян (τοΤς έκεΤσε των Ρωμαίων αφικνουμένοις) построить для них церковь, [которая служила бы] также и для тех из туземцев, которые бы вдруг склонились к благочестию (καί εΐ τι αλλο των αυτοχθόνων επί τήν εύσέβειαν άποκλίνοιεν)… Среди первых в этом посольстве числился и Феофил Индиец. Некогда он… еще молодым, был послан к римлянам в качестве заложника от так называемых дивинов. Феофил прожил среди римлян немало времени, приведя свой нрав к добродетели, а веру — к благочестию… И вот Констанций послал пышное посольство, отправив на кораблях двести лошадей… и добавил много других дивных дорогих подарков… Прибыв к сабеям, Феофил принялся убеждать вождя (εθνάρχην) поверить в поклонение Христу и отступить от эллинского заблуждения… После того как Феофил раз и другой чудесами (παραδόξοις εργοις) доказал необоримость Христовой веры, тот погрузился в глубокое молчание… Цель посольства была достигнута: властитель этого народа склонился к благочестию и воздвиг в своей стране три церкви вместо одной, причем не на те средства, что привезли с собой послы, а на те, которые он сам щедро предоставил из казны» (Philostorgii НЕ, II, 6; III, 4). Дальше Филосторгий рассказывает о том, что от сабеев Феофил отправился на свой родной остров Диву (быть может, совр. остров Сокотра), где «исправил» многое из того, что его соотечественники совершали неправильно: «ведь они слушали евангельское чтение сидя и делали другие вещи, которые божественное предание не велит» (Ibid., III, 5).
Миссия Феофила являлась первым религиозно–политическим мероприятием подобного масштаба. По его инициативе в Южной Аравии были построены три церкви: первая (в Зафаре)—для местного царя, вторая (в Адене) — для римских купцов, третья то ли в устье Персидского залива[95], то ли на западном побережье Йемена[96]. И тем не менее Ф. Альтхайм настойчиво подчеркивает, что в случае с Феофилом не следует говорить не только о массовой христианизации, которая началась в этом районе значительно позже, но даже и о пропаганде[97]. Основной причиной для отправки миссии были политические расчеты: обострились отношения Империи с Персией, и Констанций хотел укрепить свой южный фланг. Феофил вез с собой послание императора к царям Эзане и Сазане с призывом обратиться в арианство, которое исповедовал он сам[98]. Письмо Констанция приведено у Афанасия Александрийского: «Я думаю, что необходимо, чтобы род человеческий удостоился равного попечения… и узнал о Боге одинаковое и не разногласил бы в следовании справедливому и истинному. Удостаивая вас промышления и передавая вам то же, что есть и у римлян, мы приказываем (κελεύομεν) вам держаться в церквах одной с ними догмы»[99]. Как видим, христианизация варварской страны разом делала ее в глазах императора частью не только церкви, но и в каком‑то смысле и самой Империи — Констанций считал допустимым что‑то приказывать тамошним царям, пусть даже у него и не было способа принудить их к выполнению приказа.
Видимо, в этой последней своей части миссия Феофила провалилась, и о ее результатах источники ничего не сообщают[100]. Мало того, есть основания полагать, что цари Аксума (если Констанций действительно адресовался к ним) реагировали на такие поползновения Империи весьма своеобразно: попыткой создать собственную традицию квазиимперского христианства, причем на греческой основе[101]. Таким способом эфиопские цари пытались победить Империю как бы на ее собственном поле, вырвать у нее инструмент имперской легитимации.
VII
Как реагировали на огосударствление имперского христианства варвары–язычники? Что касается врагов Империи, то они сразу же автоматически становились врагами также и христианства. До 337 г. христиан в Персии терпели — потом стали преследовать[102]. То же произошло и с готскими христианами. Около 348 г. их епископ Ульфила вынужден был бежать на имперскую территорию от гонений со стороны властей, подозревавших в нем и его последователях «пятую колонну» Рима[103]. По словам Епифания, «из Готии были изгнаны… наши тамошние христиане (ήμέτεροι έκει Χριστιανοί). Гонение было воздвигнуто из ревности к римлянам — [князь] изгнал от себя весь христианский род по причине того, что христианами являлись римские императоры»[104]. Из Жития Саввы Готского мы узнаем, что все готские епископы вынуждены были периодически скрываться на имперской тероитории[105]. Хотя христиан обвиняли в том, что они ведут религиозную агитацию, источники этого не подтверждают. Так, в Житии Никиты Готского о святом говорится: «Родившись и воспитываясь в стране варваров, именуемых готами, за рекой Истр, он однако не общался с варварами, но был из благочестивых (ού μην δέ έκοινώνει τοις βαρβάροις, άλλα των εύσεβούντων ήν)»[106]. Из этой фразы можно заключить, что контакт с соплеменниками–идолопоклонниками считался среди готских христиан актом неблагочестивым.
Но христианизация Империи могла иметь и обратные последствия — в том случае, если варварские правители искали ее дружбы. Так, стоило визиготам перейти от вражды с Константинополем к союзничеству с ним, как их собственные власти стали навязывать подданным новую религию. Немедленно вождь Фритигерн «полюбил религию императора и побудил (προετρέπετο) своих подданных сделать то же самое»[107]. Впрочем, став признаком лояльности, христианство легко делалось и предметом симуляции. Согласно язвительному рассказу язычника Евнапия, визиготы лишь прикинулись христианами «для обмана противника» (εις την των πολεμίων απάτην). «Они обрядили некоторых из своих людей в епископские одеяния, другие оделись монахами — всё для того, чтобы римляне поверили их клятвам. На самом же деле варвары держались отчих верований (Ιερά πάτρια) и прикидывались только для того, чтобы римляне верили их клятвам»[108]. За этим рассказом, если оставить в стороне его пасквильный характер, можно разглядеть истинные причины разочарования христиан, соотечественников Квнапия: дело не в маскараде, а в том, что христианство готов не удержало их от жестокого обращения с римлянами. Единоверие оказалось слабым цементом для политических отношений.
