Ей был весь мир открыт, никто, не мог бросить её в тюрьму, разве только за Христа, а это легко было бы перенести. Она должна пойти к Козиме и свято ему обещать никогда в жизни не выдавать Андрея. И чтобы её присутствие не напоминало об этом деле, не Андрей должен покинуть мельницу, а она. Тогда в отношениях между ними опять всё будет в порядке. Размышляя об этом, девушка смотрела на красоту окружающей её природы, и перед ней встал вопрос:
«Куда ты пойдёшь, Анна? Мир велик, но нигде для тебя нет родины». «Я пойду туда, — решила она, — куда меня Господь пошлёт. Он до сих пор заботился обо мне и впредь меня не оставит. Многими скорбями должны мы войти в царство». Анна помолилась, вытерла слёзы и постучалась в дверь Козимы.
Мельник сидел за столом, перед ним лежали бумага и перо, но он не писал.
— Простите, я вам помешала? — спросила Анна. — Я пришла спросить, почему вы сердитесь на Андрея и меня?
— Кто тебе сказал, что я сержусь? — спросил Козима.
— Я чувствую, что вы недовольны. И так как я люблю правду и боюсь, что Андрей может несправедливо пострадать, то позвольте мне объясниться.
И она рассказала обо всём происшедшем при уборке комнаты — про офицерскую форму и визитную карточку. Потом она передала весь разговор с Андреем и то, что ученик рассказал. Когда она закончила, в комнате стало тихо.
— Господин Козима, вы столько сделали для Андрея! Его отец был тот враг, которому вы оказали милость, спасая сына его. Вы хотели быть подобным Христу и пожертвовали своим положением в жизни. О, завершите это дело, и не отталкивайте Андрея от себя только за то, что он в трудный час открылся мне. Я даю вам слово — Бог свидетель, — что я никогда не проговорюсь об этом. Простите ему, относитесь к нему, как прежде. Он любит и уважает вас. Ему здесь, при всём унижении, гораздо лучше, чем дома у своих, которые его никогда не поймут.
— Анна, ты не знаешь Андрея, — возразил Козима, — он не может теперь жить с нами, как прежде. При виде тебя он теперь всегда будет чувствовать себя тем офицером, которым он был.
Анна покраснела и потом побледнела.
— С этим я согласна, господин Козима. Не только ему, но и вам меня видеть нелегко. Но это изменится. Вы приютили двух изгнанников и оказали им благодеяние. Но обстоятельства изменились: мы двое под вашей крышей жить не можем. Один из нас должен уйти. Пожалуйста, простите Андрея, не пишите его отцу ни слова. После праздников я оставлю ваш дом. Если бы я осталась, это было бы неблагодарностью за всё то доброе, что вы для меня сделали. Я не хочу нарушить вашу дружбу с Андреем и разлучить вас.
— И куда ты думаешь отправиться, Анна, домой? Козима окинул её тревожным взглядом. В глазах её стояли слёзы.
— Домой? Вы ведь знаете, господин Козима, что я домой не могу вернуться. Но мир велик. Сегодня я ещё не знаю, куда я пойду. Но главное сейчас не это, а то, чтобы вы простили Андрея и не написали его отцу.
Козима стал ходить взад и вперёд по комнате, потом сказал:
— Я многим пожертвовал ради Андрея и не жалею об этом. Но эту жертву — изгнать тебя из моего дома, из нашей долины, отлучить тебя от этой работы, которую ты начала среди нас, послать тебя, одинокую, беззащитную, в этот холодный мир — я не могу принести.
Я знаю, ты готова пожертвовать собой и уйти. Но я теперь должен открыть тебе всю истину. Я не обращаю внимания на суд людей, но мысль, что ты меня будешь считать жестоким и на Христа непохожим, невыносима для меня. Я верю, что ты будешь молчать и меня не выдашь. Я люблю Андрея, как брата, и поэтому я молчал и выжидал. Андрею тюрьма не угрожает. Дело в том, что Эдуард жив и уже женат на прежней своей невесте…
— Господин Козима, вы это знаете и молчите? Смотрите, как Андрей страдает!
— Тихо, дитя моё, дай мне всё тебе рассказать. Да, он страдает, и если он здесь останется, то его положение не изменится. Но он не убийца, он свободен от всякого обвинения. Деньги многое могут сделать, они ослепили и здесь глаза власти имущих. Я взял к себе молодого человека, который вследствие ранения головы и связанного с ним сотрясения мозга потерял дар речи и близок был к помешательству. Только полное изменение жизненных обстоятельств и физический труд могли его от этого спасти. Я с радостью наблюдал, как этот изнеженный парень, живя у нас, становился всё крепче, как он закалялся. Врачи были того мнения, что большое нервное потрясение может вернуть ему речь. Но сначала он должен был настолько физически окрепнуть, чтобы без вреда перенести это потрясение. Я решил держать его в прежнем положении до тех пор, пока он не будет в состоянии пережить свидание с Эдуардом. Я был убеждён, что это вернёт ему дар речи. То, что он не сдержал своего слова и проговорился, рассердило меня, потому что это подвергло его лишним переживаниям, ослабляющим его организм. Для его же пользы я должен послать его к отцу, который всё знает и примет сына своего.
Вот, Анна, теперь ты знаешь всё и видишь, что я не сержусь.
— О, простите меня! Я судила, не зная. Но ведь то, что вы рассказали, чудесно! Господь вернёт ему речь и здоровье, и вы спасли его, вы — орудие в руках Божиих. О, не бойтесь держать Андрея здесь, мы о нём позаботимся, чтобы он не очень страдал. Но почему я говорю «мы»? Наш Спаситель всемогущ, Он помилует его. Он даст ему мир, а потом большую радость… Андрей нас, наверное, уже ждёт, господин Козима. Вы ему скажете, что простили и что его отцу ничего не напишете, не правда ли, вы это сделаете?
Анна взяла в свои руки руки мельника и счастливым, радостным взором смотрела ему в глаза.
— Хорошо, — сказал он, улыбаясь, — но при одном условии: что ты никуда не уедешь и меня не выдашь.
— О нет, Господь мне в этом поможет. Я благодарю вас. Господь за всё вас благословит.
Анна ушла к лесной избушке. Приблизившись к ней, она услышала пение нескольких голосов. У стола сидело пять женщин с раскрытыми песенниками. Звучала песня «О скорбный лик, о скорбный час». Анна подсела к поющим. До позднего вечера сидела эта маленькая группа людей вокруг Слова Божия. Они чувствовали близость Того, Кто сказал: «Где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди них». Анна объяснила женщинам слова из Евангелия: «Ищите, и найдёте». Анна знала только о пяти спасённых душах. Но была ещё шестая, над которой Господу много пришлось потрудиться, пока эта душа убедилась в Его всепрощающей любви. Много слёз пролила она, пока могла сказать: «Я верю, что Ты меня спас, делай со мной, что Тебе угодно! Живой или мёртвый, я навеки Твой».
Уже смеркалось, когда Андрей переступил порог комнаты Козимы. Хозяина не было дома. Андрей сел за стол, взял лист бумаги и начал писать:
«Мой дорогой благодетель!
Во-первых, прими сердечную благодарность за то, что тогда спас мне жизнь. Это только сегодня имеет цену для меня. Да, сегодня, когда я из тьмы выбрался в чудный свет, из смерти в жизнь. Христос открыл мне Свою истину и принял меня. Я верю, что Он действительно воскрес, живёт и прощает грехи. И мою большую вину Он простил. Я пришёл к Нему, как разбойник на кресте, и был принят. Я есть и останусь на всю жизнь убийцей Эдуарда, но этот грех перед Богом уничтожен смертью Иисуса Христа на Голгофе. Иначе обстоит дело перед людьми.
Ты назвал меня трусом за то, что я Анне рассказал о моём преступлении, но не это было трусостью. Это признание мне очень дорого стоило.
Трусостью было то, что я так долго не отдавался в руки правосудия.
Но святой благой Бог и это употребил для моего спасения. Если бы не было этой медлительности, я не познакомился бы с Анной и не был бы приведён ко Христу. Теперь Господь достиг со мной Своей цели, и я уйду.
Пожалуйста, не пиши отцу по почте, я сам передам ему письмо. И тогда я предстану перед судом, чтобы с радостью понести заслуженное наказание. Оно не превысит моей тяжёлой вины. О, как милостив мой Бог, простив мне такую вину! Теперь я только начинаю понимать, почему мой дорогой Спаситель столько должен был страдать. Только Его святая, чистая, невинная Кровь могла омыть меня от этого греха. Эдуарда я не могу воскресить, но я верю, что говорит Писание: «Когда умножился грех, стала преизобиловать благодать». Позволь мне ещё праздники провести в твоём доме, где я увидел столько доброго и даже достиг высшего блага. Это моя первая Пасха-Воскресение. О, как жаль, что я нём! Как трудно молчать, когда сердце ликует и жаждет хвалить и славить Бога, моего распятого Спасителя. Но не вечно буду я немым…"
Дальше Андрей писать не мог. Радость и скорбь объяли его. Он пал на колени, и, хотя уста молчали, сердце в первый раз попросило: «Господь Иисус, если Ты оказал мне такую милость, открой уста мои, чтобы я мог свидетельствовать о Твоей благодати! Аминь."
Прошло две недели после Пасхи. Природа одела свой лучший наряд. Зарошье выглядело, как сад. Все деревья и кустарники вокруг мельницы Козимы стояли в цвету. Пение птиц наполняло воздух. И на мельнице все чувствовали себя так, как будто весна вошла в каждое сердце. Козима, хотя он и мало говорил, был воодушевлён какой-то внутренней надеждой на что-то радостное. Бабушка говорила женщинам, что мельник помолодел. Андрей теперь никогда не бывал грустным. Иногда глаза его сияли таким светом, что казалось, немые уста его вот-вот запоют хвалебный гимн из самой глубины сердца. В течение последних двух недель всё существо его изменилось, будто кто-то влил в него силу и здоровье; прежде бледное и худое его лицо порозовело. «Откуда он берёт такое множество трактатов и брошюр, которые раздаёт всем?» — спрашивали люди. Он приносил даже Библии и Новые Заветы в некоторые дома.
