— Неверные это убеждения… — сказал отец Игнатий и, не давая Петру Андреевичу времени на ответную реплику, добавил: — Ну да Бог милостив, может, еще вразумит вас…
— Бог? — растерянно переспросил Петр Андреевич. — Почему Бог?
— Вы же сами сказали, что вы — толстовец. Значит, вы верите в Бога, только по-своему, неправильно. И может быть, Бог и смилостивится, откроет вам глаза…
— А вы?
— А что я? — Отец Игнатий пожал плечами. — Если вы — толстовец, значит, меня для вас как бы и нет…
— Почему же нет, если вот вы — стоите?..
— Так ведь, по Толстому, кто тут стоит? Человек, который народ дурачит, а не священнослужитель…
— Да?!
— Да… По Толстому, именно так получается, — сказал отец Игнатий.
Петр Андреевич вздохнул тяжело.
— Нескладный какой-то у нас разговор получается… Вот с прежним батюшкой мы любили, любили потолковать о философии. Жалко его, очень душевный человек был…
— Царствие ему Небесное… — перекрестился отец Игнатий.
— Да… — вздохнув, продолжал Петр Андреевич. — Душевный. А знаете, я вообще-то помянуть его хотел… Можно?
И Петр Андреевич вытащил из портфеля бутылку настоящей заводской водки. Отец Игнатий пожал плечами.
— Не положено, конечно, Великим постом это дело. Но вы ведь толстовец. Помяните… Что ж… Дело такое.
— А вы со мной не помянете?
— А я, извините, не употребляю… — ответил священник. — Я помолюсь за него лучше…
Петр Андреевич недоверчиво посмотрел на него, но настаивать не стал. Вытащил из портфеля стопочки и наполнил их. Потом посмотрел на церковь и перекрестился. Взял стопку и выпил. И хоть заводская была водка, не подпольная, не поддельная — точно знал Петр Андреевич, — но показалось, будто бензин выпил.
Сморщился. Вытащил папиросы из кармана, закурил.
— Прежний-то батюшка тоже Толстого не жаловал… Поругивал его.
— Правильно делал… — похвалил своего предшественника отец Игнатий. — Гордый очень человек Толстой был. В дерзости ума своего на само Евангелие руку поднял. Переписать его дерзнул.
— А разве Евангелие тоже Толстой написал?
— Евангелие евангелисты писали. А Толстой хулу на Евангелие составил.
— Не знаю… — задумчиво сказал Петр Андреевич. — Не читал. А вот вы «Войну и мир» читали?
— Приходилось, — улыбнулся священник.
— Ну и как? Пьер Безухов вам, к примеру, разве не понравился?
— А почему он мне должен нравиться? — удивился священник. — Масонством баловался. А в конце так и вообще — вроде как в декабристы подался. Очень запутавшийся человек…
— Зря вы так… — огорченно сказал Петр Андреевич. Он посмотрел на наполненную, не тронутую священником стопку и выпил ее: — Зря… Пьер Безухов, по-моему, как раз настоящий христианин и был. Помните, как говорит про него Толстой? Что, дескать, Пьер принадлежал к тому типу русских людей, для которых обладать богатством хочется для того, чтобы когда-нибудь можно было бросить все эти богатства. Разве это неправильно, по-вашему? Разве можно сказать, что Пьер нехороший человек был?
— А я разве сказал — не хороший? — удивился священник. — Я сказал — запутавшийся. Хорошие люди тоже, бывает, запутываются и творят сами, не ведая что…
— Ага… — обиженно проговорил Петр Андреевич. — Конечно. Вы уж извините меня, отец Игнатий, но, по-моему, для вас все мы, толстовцы, не хороши.
— А как же иначе? — терпеливо улыбнувшись, ответил священник. — Как мне могут нравиться люди, которые из-за гордыни своей, из-за упрямства от самой Церкви отошли? Только к Безухову это не относится. Он-то как раз и не был толстовцем. Просто заблудился, и все.
— Не понял! — сказал Петр Андреевич. — Почему же это Пьер Безухов не толстовец, если у Толстого про него в книге написано?
— Не знаю… — пожал плечами отец Игнатий. — Может, потому, что сам Толстой, когда «Войну и мир» писал, еще не успел придумать своего толстовства.
Петр Андреевич растерянно оглянулся вокруг. Тепло пригревало землю солнце. Лучи его сверкали на золоте крестов над маковками храма. Белое облачко проплывало в высоком небе. Легкий ветерок чуть покачивал подернутые маслянистым дымом распустившихся почек ветки берез. Все было как год, как два, как три назад, но только разговор почему-то не получался.
— Извините… — сказал он вслух. — Все равно не могу понять. Получается, что Лев Николаевич писал про одно, а проповедовал потом другое?
— Получается так… — сказал священник.
— Как же так? Нет… Это обдумать надо.
— Вы бы не о Толстом, а о своей душе подумали…
— О себе? — Петр Андреевич покачал головой. — Не… Не хочу о себе думать. О Толстом — интереснее.
— Ну, как знаете… — сказал священник. — Очень мне жалко вас.
— Жалко?
Петр Андреевич хотел было засмеяться, но не засмеялся, вместо этого вдруг нестерпимо захотелось признаться, что ему самому иногда тоже бывает нестерпимо жалко себя; рассказать о том, как плачет он раз в год ночью в весеннем лесу. И Петр Андреевич очень испугался, когда увидел, что священник собирается уходить.
— Подождите! — сказал он. — Подождите… Я еще об одном деле хотел поговорить. Вот сейчас старушки многие толкуют, как иконы у вас украли и как сами они потом в храм возвратились… Ведь было такое?
— Не совсем так, но примерно…
— Вот-вот… Некоторые не верят в это, а я — верю. Понимаете? И знаете почему?
— Почему?
— Места здесь такие, что все время чудеса происходят…
— Вот как?
— Да-да… Именно так. Тут, знаете, недалеко одно село есть, так там каждый год по пять-шесть домов горит. И каждый раз, что характерно, пожары от входной двери начинаются. Понимаете?
— Не очень… — подумав, признался священник. — Что же, получается, что специально поджигают?
— Вот! Вот именно. Специально. Или еще хуже…
— А что же еще хуже может быть?
— А кто его знает… Только вы сами посудите… Если бы из народа кто поджигал — обязательно бы заметили. Ведь село-то небольшое. Я там, например, всех знаю. Конечно, есть там семья одна. У меня даже подозрение на них было, что это они жгут. Я тогда, простите уж, письмо им анонимное написал. Дескать, если будете и дальше жечь, то сами сгорите…
— И что, прекратились пожары?
— Да, одно время не было их, а теперь снова дома начали гореть…
— А что это за семья такая?
— О! Интересная очень семья. Я давно ее изучаю. И знаете, что интересно ведь? И старший брат там дома жег, и отец, и дед… А прапрадед один — это я у Толстого в «Войне и мире» вычитал, — похоже, это он и поджег Москву в 1812 годе. Участь у них такая, что же сделаешь… А вот вы, как священнослужитель, чего бы посоветовали? Дело против их возбуждать? А доказать тогда как? Доказательств-то нет, одни подозрения и убеждения…
— Я бы посоветовал молебен отслужить в этом селе и крестным ходом по всем домам пройти…
— Да… Правильно… Прежний батюшка тоже такой совет давал. Царствие ему Небесное… А вы что, уходите?
— Да… — кротко ответил священник. — Извините, конечно. Но, знаете ли, дела…
— Не уходите… — попросил Петр Андреевич. — Я же еще не все рассказал… Хотите, я вам родники наши покажу?
— Родники? — Отец Игнатий остановился. — Здесь родники есть?
— И какие еще! — похвастал Петр Андреевич. — Между прочим, мне бабушка рассказывала, раньше там часовня стояла.
— И далеко это?
— Да нет, нет… — заволновался Петр Андреевич. — Близко совсем. Рядышком.
— Ну хорошо… — поколебавшись, согласился священник. — Подождите… Я оденусь только сейчас…
И он ушел к дому, где всегда жили священники. Сейчас на одной половине жила семья прежнего батюшки, а вторую выделили новому.
Со спины он казался еще тоньше. В черной, перевязанной в поясе рясе, в черной шапочке, натянутой на длинные, рассыпающиеся по плечам волосы, он казался еще моложе, и был чем-то очень похож на монашка с картинки, которую Петр Андреевич видел в журнале. Только на картинке рядом с монашком стоял еще и медведь, а тут… Петр Андреевич, вздохнув, налил себе еще одну стопочку и выпил, а оставшуюся в бутылке водку заткнул бумажной пробкой и убрал вместе со стопками в портфельчик.
Когда же управился с этим делом, вышел и отец Игнатий из дома.
— Пойдем? — спросил он.
— Пойдем… — вставая, сказал Петр Андреевич.
Ему понравилось, как оделся священник: накинул на плечи черное пальтишко, в руках держал посох. Так он еще больше походил на монашка с журнальной картинки.
Когда же вошли в лес, здесь, среди окутанных нежно-зеленой дымкой лопнувших почек березок, сходство с картинкой сделалось столь разительным, что только, пожалуй, медведя не хватало для полноты картины. Пройти к родникам напрямик из-за талой, затопившей лощинку воды не удалось, и пришлось обходить кругом, по высокому месту — там было посуше.
