Рональд Данн - Когда небеса молчат

Только об одном я должен предупредить вас. Осознаете ли вы, что если я уничтожу ваше кошмарное прошлое, то вы лишитесь своих очаровательных внучат?

Но что это? Вы как будто удивлены? Поймите, невозможно иметь и то, и другое. Если она не познакомится с тем молодым человеком, эти дети не смогут родиться.

Вы говорите, что желаете избежать боли? Что ж, я могу избавить вас от нее. Вы не хотите расставаться с внуками? Увы, я уже сказал вам, что либо одно, либо другое. Вы должны выбрать, должны принять какое–то решение. Так какое же?».

У меня самого еще нет внуков, так что я не могу, конечно, судить по собственному опыту, однако очень многие бабушки и дедушки вполне авторитетно заявляли мне, что они ни на что не променяют своих внучат, сколько бы боли и страданий им это ни принесло.

Так как же мы можем утверждать, что все, что случилось этой семьей, — одно сплошное зло, когда в результате на свет появились эти два маленьких существа, за жизнь которых вы способны отдать свою? Плохое и хорошее следуют параллельными путями и чаще всего пребывают одновременно.

Когда солнце едва позолотило край густого восточного неба, Рахиль и Лия, Иакововы жены, собрались со своими детьми и слугами на берегу Иавока.

Ночь тягостного ожидания осталась позади. И вот раздастся чей–то крик: «Идет!».

Да, Иаков собственной персоной пересекает речные воды. Но, постойте, что–то с ним неладно. Он хромает.

«Что–то сильно он хромает, — замечает кто–то из присутствующих. — Неужели он споткнулся в темноте и подвернул ногу?».

Когда Иаков подходит поближе, все видят, что он не только хромает, но и вся одежда его изорвана и измазана грязью; лицо — в синяках, волосы растрепаны. Такое впечатление, что его собаки рвали и победа осталась за ними.

Все бросаются ему навстречу: «Иаков! Иаков! Что с тобой случилось?».

Лицо Иакова озаряет улыбка, глаза горят: «Нынче ночью я получил благословение!».

Качая головами, люди смотрят ему вслед, и кто–то с недоверием шепчет: «Что–то не похож он на торжествующего христианина…

Впервые я познал, что такое страх, в 1984 году, спустя пять дней после Рождества.

Мы приехали погостить к моей теще, но, поскольку у нее в доме собрались еще шестеро человек гостей, мы решили остановиться в мотеле неподалеку. В последний вечер перед отъездом мы вернулись к себе около полуночи. Я высадил жену, дочку и невестку (сын ушел от бабушки пораньше) у входа в гостиницу, а сам поехал на хорошо освещенную автостоянку, что находилась на задах здания, чтобы припарковать машину на ночь. Отыскав наконец удачное место, я поставил машину и, прихватив из багажника пару сумок, направился было ко входу. Но не успел я захлопнуть дверцу, как сзади подъехал автомобиль с двумя мужчинами. Тот, что сидел на переднем сиденье, вышел мне навстречу, от него сильно пахло спиртным. Он заговорил очень нечленораздельно, и я с трудом разобрал, что он спрашивал, как проехать до какой–то местной улицы. Я тут же заподозрил неладное. Кто же спрашивает, как проехать до какой–либо местной улицы, у постояльцев гостиницы? Кроме того, я начал припоминать, что уже видел, как эта машина кружила вокруг, пока я искал место парковки.

«Извините, я не знаю», — ответил я и направился было к мотелю.

Но парень подскочил сзади и схватил меня за руку. «Быстро гони сюда сумки!»

Я вырвался и бросился к спасительным дверям. В считанные доли секунды он настиг меня и развернул к себе. В его руке был пистолет, и он направил его прямо мне в голову.

«Гони сумки», — процедил он сквозь зубы.

Его товарищ, который так и оставался за рулем, что–то кричал ему из открытого окна. Поначалу я никак не мог разобрать его слов, но потом понял. Он кричал: «Убей его!».

Тот, что был с пистолетом, ухватился за мои сумки и прохрипел: «Клянусь, я пристрелю тебя как собаку!».

Я попятился от пет, тряся головой, пытаясь сообразить, что же такое со мной происходит и действительно ли этот парень собирается сдержать свое слово. В кино подобные вещи так быстро не случаются!

Пока я убеждал себя, что все это лишь неудачная шутка, он швырнул меня на стоящую рядом машину. Я споткнулся и упал навзничь, не выпуская, однако, сумок из рук. И вдруг из дула его револьвера вырвалось пламя, раздался громкий хлопок, и я услышал, как пуля чиркнула по асфальту прямо рядом с моим ухом. Помню, как я совершенно по–глупому отметил про себя: «Двадцать второй калибр».

Если этот болван все равно собирается меня убить, значит, мне нечего терять, подумал я и кинулся на него. Бросив сумки, я вцепился в его пистолет. На мгновение мне показалось, что мне удалось завладеть им. Но, несмотря на то что грабитель был в подпитии, он все же был сильнее, да и позиционное преимущество было в его пользу: я полулежал на спине, а он возвышался надо мною. Он выругался, вырвал револьвер из моих слабеющих пальцев и аж затрясся от злобы. Его голос гремел у меня в ушах: «Я пристрелю тебя, ты… Моей же последней мыслью было: «О Боже, мне суждено умереть на пустынной автостоянке у дверей мотеля… Никаких возвышенных, глубоко духовных устремлений, никаких ослепляющих откровений («И увидел я небеса отверстые и Святого Петра, приветствующего меня у входа, услышал я хор ангелов небесных, поющих осанну Господу»), и жизнь моя не проносилась у меня перед глазами.

Этот ужасный человек склонился надо мной, приставив пистолет мне между глаз и выдохнул мне в лицо: «Я убью тебя».

Чисто инстинктивно я прикрыл лицо руками, крепко зажмурился и стал ждать.

Но ничего не случилось. Я открыл глаза и увидел, как он опустил оружие, подхватил мои сумки и побежал к своей машине. Пошатываясь, я встал на ноги и услышал голос его приятеля: «Пойди и убей этого !». Должен признаться, я испытал откровенную неприязнь к этому малому.

Его друг пробормотал что–то себе под нос, забросил вожделенные сумки в салон и направился в мою сторону. Я прикинул, что при всем желании не успею добежать до входа в гостиницу, поэтому единственное, что мне оставалось, это притаиться за одной из машин и постараться превратиться в как можно менее приметную мишень.

Он уже преодолел половину разделявшего нас расстояния, но вдруг запнулся обо что–то, плюнул и, выругавшись, побежал назад. Я услышал, как хлопнула дверца, как завизжали покрышки и машина промчалась мимо и скрылась за углом. Кто–то из постояльцев, услышав выстрел, подбежал к окну и отчаянно колотил но стеклу. Думаю, что нападавшим просто не нужны были лишние свидетели. Должно быть, именно этому «лишнему» свидетелю я обязан жизнью.

Полгода спустя на суде прокурор заявил присяжным: «Мистера Данна не было бы сегодня с нами, будь обвиняемый более метким стрелком».

Я согласился с этим заявлением.

Чуть позже я заметил одному из моих друзей: «Слава Богу, этот парень оказался мазилой!».

«Он не был мазилой, — возразил мой друг. — Это здесь совершенно ни при чем. Просто тебя сберег Господь».

И я согласился с этим заявлением.

А другой мой знакомый сказал: «Это твой ангел–хранитель защитил тебя и отвел пулю».

Я согласился и с этим заявлением.

Но мне тут же вспомнился еще один мой товарищ, который пару лет назад был застрелен вместе с женой в собственном доме при попытке ограбления. И с тех самых нор мне не дает покоя вопрос, от которого рассыпаются в прах все паши самодовольные объяснения: «Где же были ангелы–хранители в ту ночь, когда эти люди были убиты? Почему их не сберег Господь?».

Когда долгожданное, столь горячо молимое чудо не происходит, когда нас никто ни от чего не избавляет, нас начинает мучить, лишая покоя и сна, все тот же стародавний вопрос: «Почему?».

Альбер Камю выразил желания многих, когда сказал: «Я хочу, чтобы мне все было объяснено, или я не хочу ничего. И разум бессилен, когда он слышит, как вопиет сердце. И ум, который движим этой настойчивостью, ищет и не находит ничего, кроме противоречий и бессмыслицы… Если бы только хотя бы один человек мог сказать: «Мне все ясно», тогда все вы были спасены».[14]