Это воздействие духовного мира достигает наибольшей силы, когда дело идет об одном из тех божественных пророков, появление которых изменяет всю судьбу мира. Душа, избранная для божественной миссии, приходит из мира божественного; она появляется свободно и сознательно; но, чтобы ей возможно было действовать в земной жизни, необходим избранный сосуд, необходим призыв матери высокой чистоты, которая всем настроением своего нравственного существа и всей жаждой своей души предчувствует, притягивает, воплощает в свою плоть и кровь душу Искупителя, действующего в мире человеческом как истинный Сын Божий.
Таков глубокий смысл, затаенный в древней идее о матери-девственнице. Индусский гений выразил его в легенде о Кришне. Евангелия Матфея и Луки передают его с простотою и поэзией еще более возвышенной.
"Для души, сходящей с неба, рождение есть смерть", сказал Эмпедокл за 500 лет до Рождества Христова. Как бы божествен ни был дух, раз он воплотился, он потеряет на время всякое воспоминание о своем прошлом; раз колесо телесной жизни захватило его, развитие его земного сознания совершается по законам того мира, в котором он воплотился. Он подчиняется силе элементов и чем выше его происхождение, тем более требуется усилий, чтобы восстановить свои небесные свойства и познать свою высокую миссию.
Души глубокие и нежные нуждаются в тишине, чтобы развернулись все их скрытые силы. Иисус вырастал в мирном покое Галилеи. Его первые впечатления были тихие, строгие и ясные. Родная долина, притаившаяся в горах, цвела идеальной красотой. Назарет почти не изменился с течением веков.{17} Его дома, врезанные в скалы, белеют среди зелени гранатовых и фиговых деревьев и виноградников, между которыми перелетают стаи голубей. Чистый воздух гор обвевает эту тихую долину, полную свежести и зелени; с возвышенности открывается свободный и светлый горизонт Галилеи.
В этой раме совершалась жизнь патриархальной семьи, строгая, степенная, проникнутая набожностью. Сила еврейского воспитания заключалась во все времена в единстве закона и веры, а также в строгой организации семьи, подчинявшейся национальной и религиозной идее. Отчий дом был для детства Христа подобием храма.
Вместо смеющихся фресок с фавнами и нимфами, украшавших атриумы греческих домов, какие можно было встретить в Тибериаде, в еврейских домах — над дверями и по стенам — развертывались в строгих линиях начертанные халдейскими письменами изречения из пророков и из закона Моисеева. Но союз между отцом и матерью согревал и освещал эту суровую обстановку светом духовного единения.
Там Иисус воспринял свое первое обучение, там из уст отца и матери Он впервые узнал Священное Писание. С самого начала Его жизни, таинственная многовековая судьба народа Божия развернулась перед Его очами; Он знакомился с ней благодаря периодическим праздникам, торжественно справляемым семьей посредством молитв, пения и чтения Св. Писания. В праздник Скинии строился шалаш из веток мирты и оливы на дворе или на крыше дома, в воспоминание тех незапамятных веков, когда патриархи кочевали со своими стадами. Зажигали подсвечник о семи свечах, развертывали папирусные свитки и принимались за чтение священных историй.
Детская душа чувствовала присутствие Вечного не только в усеянных звездами небесах, но и в этом семисвечнике, отражавшем Его славу, и в речах отца, и в молчаливой любви матери.
Так убаюкивали детство Иисуса великие дни Израиля, дни радости и скорби, торжества и изгнания, бесчисленных бедствий и вечной надежды. На вопрос ребенка — пламенный и настойчивый — отец молчал. Но мать, когда её глубокие глаза, в которых святилась высокая мечта, встречались с Его вопросительным взглядом, говорила Ему: "Слово Божие сохраняется у Его пророков. Когда-нибудь мудрые Ессеи, пустынники горы Кармель и Мертвого моря, ответят тебе".
Нетрудно представить себе ребенка Иисуса среди сверстников, и то необыкновенное влияние, которое он имел на них и которое дается преждевременным разумом, соединенным с чувством справедливости и активной доброты. Или в синагоге, где Он прислушивался к прениям книжников и фарисеев, и где позднее сам упражнялся в своей могучей диалектике. Его с юных лет отталкивала сухость этих законников, которые до того погружались в букву, что изгоняли из неё все духовное содержание.
Рядом с этим, Ему приходилось прикасаться и к язычеству и познавать его характер во время посещения богатого Сепфориса, резиденции Антипы, главного города Галилеи, над которыми возвышался Акрополь, охраняемый наемниками Ирода, Галлами, Фракийцами и варварами из всех стран. Весьма возможно, что во время одного из тех путешествии, которые были в обычай у еврейских семей, Ему приходилось бывать и в одном из прибрежных финикийских городов, которые в т времена представляли из себя настоящие человеческие муравейники. Он мог издали видеть их храмы с приземистыми колоннами, окруженные темными рощами, из которых доносились плачевные звуки флейт, сопровождавших пение жриц Астарты. Их страстные звуки, острые как страдание, должны были вызывать в Его изумленном сердце содрогание жалости и тоски. После этих впечатлений Он должен был возвращаться в свои тихие горы с чувством облегчения. Поднимаясь на скалу Назарета и вопрошая обширный горизонт Галилеи и Самарии, Он видел Кармель, Фавор и горы Сихема, этих древних свидетелей патриархов и пророков. Возвышенности развертывались перед взорами закругленным амфитеатром, поднимаясь над горизонтом подобно смелым алтарям, ожидающим жертвенного огня и фимиама.
Но как ни могущественно ложились впечатления окружающего мира на душу Иисуса, они бледнели перед высшей истиной его внутреннего мира. Эта истина раскрывалась внутри Его души подобно светозарному цветку, освещавшему Его внутренний мир, когда Он оставался один и внутренне сосредоточивался. И тогда люди и вещи, близкие и отдаленные, являлись перед Ним как бы прозрачными, как бы раскрытыми в своей интимной сущности. Он читал мысли, он видел души человеческие. Затем Он различал в своем воспоминании, как бы через легкий покров, божественно-прекрасные и сияющие существа, склоненные над Ним или собравшиеся для поклонения духовному Свету, ослепительному по своей силе. Чудные видения преследовали Его во сне и становились между Ним и земной реальностью, вызывая в Нем настоящую двойственность сознания. На вершине этих экстазов, которые поднимали Его все выше и выше, Он испытывал порою как бы слияние с великим Светом. Эти чудные подъемы оставляли в сердце Его невыразимую нежность и великую внутреннюю мощь. Он испытывал в такие минуты влечение ко всему живому, чувствовал себя в гармонии со всей вселенной.
Как же назвать тот таинственный Свет, который сливался с пребывавшим в глубине Его души светом, и соединял Его со всеми душами невидимыми вибрациями? Не было ли это самим Источником душ и миров?
Он назвал этот свет Отцом Небесным.{18}
Это чувство единства с Богом в свете Любви — вот первое великое откровение Иисуса. Оно освещало всю Его жизнь и давало Ему непоколебимую уверенность. Оно сделало Его кротким и непреодолимым, оно сделало из Его мысли сверкающий щит, из Его слова — огненный меч.
Эта глубоко скрытая мистическая жизнь соединялась у юного Иисуса с полной ясностью во всех делах жизни. Лука изображает Его в возрасте двенадцати лет "преуспевающим в премудрости и возрасте и в любви у Бога и людей".{19} Религиозное сознание было врожденным у Иисуса, совершенно независимым от внешнего мира, и позднее — благодаря особому посвящению и долгой внутренней работе; намеки на это встречаются в Евангелиях и в других писаниях.
Первым сильным толчком является для Иисуса его первое путешествие в Иерусалим с родителями, о котором говорит Лука. Этот город, гордость Израильтян, был в то время центром еврейских национальных стремлений. Доставшиеся на его долю страдания служили лишь к воспламенению умов. Можно сказать, что чем более умножались Иерусалимские могилы, тем более вырастало надежд.
Под управлением Селевкидов и Маккавеев Иерусалим подвергался жестоким нападениям. Кровь текла потоками: римские легионы превратили улицы Иерусалима в бойню; массовые распятия на крестах оскверняли окрестные холмы, представляя чудовищные зрелища. После стольких ужасов, после всех унижений римского владычества, после разгрома синедриона и приведения роли первосвященника к роли дрожащего раба, Ирод, словно по какой-то иронии, восстановил Иерусалимский храм в большем великолепии, чем он был при Соломоне.
И все же Иерусалим оставался по прежнему священным градом. Не сказал ли Исаия, которого Иисус читал преимущественно перед другими пророками, что "придут народы к свету твоему и цари — к восходящему над тобою бытию… И будешь называть стены твои спасением и ворота твои — славою".{20}
