Начиная с 638 г. империя предпринимает отчаянные попытки привлечь на свою сторону монофизитов [33] восточных провинций, готовых отворить врата любым нашествиям. Сверху навязывались доктринальные компромиссы: «моноэнергизм», затем «монофелитизм» (единое действие и единая воля — а именно Божественные — во Христе). Максим, к тому времени признанный авторитет в делах веры, бросается в богословские сражения, доказывая важность человеческой воли во Христе, и в силу этого предстает мятежником, компрометирующим единство и силу империи. Он обращается за поддержкой к римскому престолу и становится инициатором созыва в 649 г. Латеранского собора, провозгласившего наличие двух воль во Христе, ибо Он «пожелал и осуществил наше спасение одновременно и по Божеству, и по человечеству». Определение, запечатленное двойным мученичеством: папы и богослова. В 653 г. папа Мартин и Максим были арестованы имперскими войсками и препровождены в Константинополь. Приговоренный к ссылке Мартин умер от истощения сил в 665 г. в Крыму: то был последний папа–мученик, а также последний папа, противопоставивший преходящей (мирской) власти лишь собственное мученичество. Максим, сосланный во Фракию, отвергал любые компромиссы. В 658 г. его привезли в Константинополь, где он оказался в полном одиночестве, так как епископат, патриарх и даже папа Виталиан приняли императорский запрет «а упоминание спорных проблем. Максим, этот одинокий пророк, ограничился ответом: «Бог вселенной, назвав Петра блаженным за то, что он должным образом исповедал свою веру, показал, что кафолическая Церковь есть правильное и спасительное исповедание Его Самого». Следовательно, Церковь — это и есть Максим. По истечении четырех лет суровой ссылки, в 662 г. он был осужден монофелитским собором: согласно приговору, Максима подвергли бичеванию, вырвали ему язык и отрубили правую руку. Умер он 13 августа 662 г. на Кавказе в крепости, куда был сослан.
Труд Максима по масштабу равен богословской сумме, где свободно используются аристотелевские категории. Но по форме и побудительному мотиву это труд мистика.
Мир был сотворен в ходе последовательных разделений, и задача человека — осуществить в соответствующей последовательности его синтез. Это призвание свершается во Христе, воссоединяющем космос и историю, возвращающем человечеству его роль посредника. Этот процесс достигает кульминации в общении святых, являющем лик грядущего Христа. Человек, как личностный образ Логоса, должен раскрыть и принести в дар Богу logoi всех вещей, их духовные сущности. Так человеческой рациональности даруется бесконечная творческая сила, позволяющая объединить и преобразить мир.
Человек свободен. Но его сугубо личная, заблокированная эгоцентризмом (philautia) свобода облекает в «страстную» оболочку глубинный порыв его спонтанности, или «природной свободы», могущей осуществиться лишь в Боге. Христос восстанавливает нашу природную свободу своей жертвенной, полной любви жизнью и хочет усмирить нашу личную свободу «кенозисом» распятия как доказательства Его безумной любви. «Через веру и милосердную любовь» мы творим себя по образу бытия Христова и через это, благодаря этой встрече, участвуем во взаимопроникновении Божественной и человеческой энергий, которое осуществляется в Его «составной ипостаси». Тогда желание обретет свой настоящий смысл в Богочеловеческой реальности добродетелей, соединяющихся воедино в любви. Человеческое существование становится литургией, интериоризацией и космизацией «таинств», «тайноводством» обожения.
Христианский Запад ставит основной акцент на нашем нравственном общении со Христом, на имитации человеком Его сыновства. Христианский Восток, со своей стороны, настаивает на онтологической причастности человека Божественным энергиям. Богословие Максима — великолепный синтез обоих подходов, что указывает на его актуальность.
Монофизитство
Монофизитство (от топе physis: одна природа) утверждает, что во Христе есть лишь одна природа — правда, «составная», Богочеловеческая, но с явным преобладанием Божественного, растворением человечества в Божестве, между тем как человечество Иисуса совершенно прозрачно и лишено собственной плотности. В первую очередь Монофизитство утвердилось в Египте и Сирии и зачастую служило (в ослабленном виде) предлогом для сепаратистских настроений в этих областях пред лицом римско–византийского господства. Однако на более глубоком уровне в монофизитстве угадывается соблазн замкнутой «Божественности», пережиток внебиблейских восточных спиритуалистических верований, по замечанию Владимира Соловьева (Великий спор). Первой монофизитскои интуицией в русле александрийской традиции было прославление универсального преображения, свершившегося во Христе. Эсхатологически — «в таинстве» (и в таинствах Церкви) — это верно. Таинственным образом мир есть «неопалимая купина» и весь пребывает в Боге через обоженную плоть Христову, этот «прозрачный светильник». Но этот сакраментальный индикатив требует аскетического, этического, исторического императива: дар, полученный нами через Христа, через «таинства», мы должны реализовать в нашей собственной свободе, в «новизне» Духа. Монофизитство же, с его безответственным, почти логическим квиетизмом, не желает видеть ничего, кроме преображения и его ближайших следствий. История отбрасывается в сторону, дисквалифицируется. Церковный опыт становится пиетистским погружением в Божественное. Отсюда появившиеся в крайних монофизитских кругах формулировки относительно растворения человеческой природы в Божественной, подобно тому как капля меда растворяется в безбрежном море (что недалеко от представления о соляной кукле, обреченной раствориться в океане Божественности, согласно одной индийской апологии…). Другие полагали, что Слово «сконденсировано» во плоти подобно тому, как вода конденсируется и отвердевает в виде льда. Здесь опять выдвигаются на первый план образы конденсации и слияния (столь важные и для оригенизма), которые лишают всякого смысла как творение ex nihilo, так и его пре–творение в результате воплощения Слова: эманация Подменяет собой творение, так что спасение мира оборачивается его растворением в Божественном.
Здесь столь же остро, как и в арианстве, ставится под вопрос человеческая судьба. И особенно это справедливо в отношении тех умеренных форм монофизитства, к которым императоры VII века благоволили ради укрепления своего влияния на Ближнем Востоке перед лицом сначала персидской, а затем исламской угрозы. Речь идет о моноэнергизме — учении об одной энергии, или действии, во Христе — и о монофелитстве — учении об одной воле во Христе, воле Божественной, поглотившей человеческую волю Иисуса. Если бы христианство стало монофизитским или монофелитским, то было бы трудно утверждать человеческое измерение истории, трагическую и творческую свободу человека, само существование твари и преображать эти утверждения в христианский гуманизм, в «Бого–гуманизм». Тогда христианство забыло бы о семитском смысле плоти и истории, отстаиваемом (на свой манер и не без риска впасть в противоположную крайность) великими антиохийскими экзегетами. Оно забыло бы о бунте Иова и о борьбе с «ангелом», и о замечательном равновесии Божественного и человеческого, Божественной и человеческой воль, соединенных во Христе «неслиянно и нераздельно», по определению Халкидонского собора 451 г. и Константинопольского собора 680 г.
МЕЛИТОН САРДИНСКИЙ (II в.)
Мелитон, епископ Сард (Лидия), был одним из «великих светил» христианской Малой Азии второй половины II века. Около 170 г. он написал посвященную Марку Аврелию Апологию, сохранившуюся лишь во фрагментах. В ней он одним из первых выступил за союз между Церковью и империей, рассматривая христианство как источник процветания и благословения для государства. Из значительных трудов Мелитона целиком дошла до нас только недавно обнаруженная среди папирусов великолепная пасхальная гомилия, сохранившая живой изначальный смысл схождения во ад и воскресения.
ОДЫ СОЛОМОНА (нач. II в.)
Собрание, состоящее из сорока двух гимнов, было обнаружено в 1905 г. в одной сирийской рукописи (до того были известны лишь пять гимнов в коптском переводе). Оды датируются приблизительно первой половиной II века. Они были написаны, несомненно, по–гречески и сложились в сирийских христианских общинах. Ссылка на авторство Соломона представляет собой обычную в иудейской и иудео–христианской среде практику приписывать вновь возникающие апокрифы признанным авторитетам. Оды Соломона — не гностический и не позднеиудейский текст, как предполагали некоторые исследователи, но свидетельство христианской мистики, близкой по духу Евангелию и Посланиям апостола Иоанна.
