От Аполлоса получил два-три письма, которые мне очень не понравились: шельмовские. В особенности не понравилось последнее. Делает точно то же, что и с тобою: выпытывает — возвращусь ли в Сергиеву и когда возвращусь; распространяется, как все желают моего возвращения. И все это — так гадко! Хотел я в прошлом письме моем написать тебе об этом, да остановился, подумал: и без того у тебя много скорбей; что еще прибавлять им сообщение мыслей мрачных. По всему видно, что слухи, якобы он купил Настоятельство Сергиевой Пустыни, вполне справедливы. Теперь продавщик водит покупателя за нос и еще обнадеживает успехом; а этот — как рыбка около приманочки. И Боярыня, достававшая деньги для покупки, — когда была ныне весною в Питере, вела себя такою же отвратительною шельмою, как и старец ее. Далеко отложилось сердце мое от этих людей: теперь они уже никогда не перестанут бездельничать. Надо только начать, вдаться; а потом уже и дело покончено. Другой такой же или подобный — Павел Чернявский. Что-то у этих людей в сердцах холодное! Ни одного чувства не могут принять в себя глубоко и сохранить его. Все у них так поверхностно, непостоянно. От ума какой-то блеск — словно блезир, по выражению русского человека; ничего нет существенного.
Затем Христос с тобою. Поручающий тебя милости Божией и молитвам Пр<еподобного> Сергия.
Преданнейший друг
Архимандрит Игнатий.
27 ноября
В Костроме Князь Суворов; сбирается на часок прикатить ко мне по первому санному пути.
Бесценный Игнатий!
После последнего письма моего к тебе меня повертело в течение двух суток: некоторые жилы ножные освободились от своей {стр. 370} мертвости. Предшествует разрешению всякой боли — верчение. Приложенное письмо, прочитав, доставь Снессаревой [224]. Вот образчик книги, которая давно формировалась у меня в голове, а теперь мало-помалу переходит из идеального бытия в существенное: это будет вроде «Подражания Христу» — известной западной книги; только наша. (Включая тебя и прочих ради Бога единомудрствующих со мною в число сочинителей книги, потому употребляю выражение: «наша».) Совершенно в духе Восточной Церкви — и выходит сильнее, зрелее, основательнее, с совершенно особенным характером. Эту книгу желалось бы подвинуть хоть до половины, доколе я здесь — в уединении. Такое дело, сделанное до половины, почти уже сделано до конца.
Сегодня мне получше. Продолжает лить сильнейший пот, оставляющий на рубашке желтоватую окраску, — и рубашка делается как бы накрахмаленною — тверда.
Христос с тобою.
Тебе преданнейший друг
Архимандрит Игнатий.
1 декабря
[1847]
В день общего нашего Ангела поздравляю тебя, бесценный Ангел, с днем Твоего Ангела. Желаю тебе всех истинных благ, а паче всех того, которое имел наш Ангел, по причине которого он назван Богоносцем. Утешаюсь тобою, радуюсь за тебя, надеюсь на милость Божию к тебе. С первых чисел Декабря началась со мною новая передряга. Лекарство проникнуло до оконечностей ног: они пораспухли, сделались как замерзшие и начали оттаивать (не подумай, что я их простудил — нет, я никуда не выходил); они сделались подобными двум кускам мерзлой семги, которая оттаивает. Это оттаивание так было сильно, что Николай, терший их, когда прислонит ладони свои к подошвам, то ощущал тонкий ветерок, идущий из подошв моих, как бы ветерок от чего замерзшего.
Все мои болезни начались с того, что бывши еще юнкером, я жестоко простудил ноги, оконечности их; от различных медицинских пособий чувствовал облегчение временное, но оконечности ног никогда не вылечивали, год от году приходили в худшее положение и наконец привели меня в такое состояние бо{стр. 371}лезненности, которое тебе известно, как очевидцу. Теперь по милости Божией кажется радикально излечиваюсь. Но во всем идет сильнейший переворот, какая-то переборка, перерождение всего, отчего большую часть времени провожу в постели, в оцепенении, не занимаясь ничем, почти ниже чтением. Боли повсеместно уничтожаются, глаза поправляются, отделяется множество самомерзостнейшей мокроты, нервы получают необыкновенную забытую уже мною крепость. Степану и Сисою гораздо лучше. Иосиф Петрович Пряженцов, посетивший меня на пути своем в Петербург, дал мне обещание побывать в Сергиевой Пустыни и известить братию о моем бытье и состоянии. Премилый человек! Доставил мне из поместья своего железную ванну и другие мелочи деревенские, весьма страннику нелишние.
Радуюсь, что у вас идет все благополучно.
Разумеется, напрасно времени тратить здесь я не намерен; теперь выехать мне невозможно, и не знаю, скоро ли наступит эта возможность. Застарелая болезнь выходит не спеша. Письмо к Т<атьяне> Б<орисовне> П<отемкиной> непременно постараюсь тебе выслать. При первой возможности постараюсь написать к Павлу Васильевичу [225]. Увидишь О<тца> Арх<имандрита> Симеона, свидетельствуй ему мое истинное почтение. Скажи добрейшему Ивану Васильевичу Бутузову, что милейшее письмо его я получил, премного благодарю за него и буду отвечать при первых силах. И ныне бываю — уже дня с два — силен на полчаса в день, остальное время — все на постели.
Благодарю за присланные деньги: они пришлись очень кстати: потому что у нас остался уже только один целковый, да и провизия вся истощилась.
Поздравляю тебя и все братство с наступающим Праздником Рождества Христова. Прошу у всех Святых молитв о недостойном Арх<имандрите> Игнатии.
20 декабря
1847 года
Бесценный Игнатий!
Поздравляю тебя с наступающим Праздником Рождества Христова и наступающим Новым годом. Потрудись поздравить от {стр. 372} меня всех наших знакомых, у кого побываешь, в особенности побывай у Василия Дмитриевича Олсуфьева, Гофмейстера Цесаревича, поздравь его всеусердно от меня: он предобрый и умный человек. Я ему писал от сего числа письмо. Благодарю тебя за шубку. Очень мне понравилась; особенно приятно, что ты ее устроил. На следующей почте думаю послать Его В<еличест>ву рапорт о состоянии моего здоровья, которое хотя по всему видимому возвратилось, но делает для меня невозможным выезд сию минуту. Прилагаю один листок брошюрки «Воспоминание о Б<ородинском> М<онастыре>», выправленный. Без числа ошибок! Совсем теряется и искажается смысл. Такой же листок посылаю в Бородинский Монастырь. Отдай сам или чрез кого два экземпляра «Валаамского Монастыря» в девичий Петербургский Монастырь Г-жам Игуменьи и благочинной. Прошу их, чтобы они сами заглянули в эти тетрадки, но не давали никому для чтения, особенно Кутье, имеющей единственный талант зависти и тем выказывающей, куда принадлежит их премудрость (Иак. гл. 3.).
Христос с тобою
Тебе преданнейший друг
Арх<имандрит> Игнатий.
25 декабря
Что делается с маленьким Игнатием?
Бесценнейший Игнатий!
С 25 декабря чувствую себя покрепче, понаписал кое-кому поздравительные письма. Приложенное при сем к Муравьеву передай Павлу Петровичу: желаю умиротворить врага словом приветливым. Благодарю за все присланное; все получил в исправности. По сей же почте послана мною бумага к Митр<ополиту> об отсрочке и к Викарию письмо. Скажи Павлу Петровичу, чтоб справился о последствиях. Где С<офья> Григорьевна [226]? Куда ей писать? Пришлю к тебе: на нынешней почте не успел: не могу много работать, скоро ослабеваю. Поторопись выслать мне кружку с известным тебе исключением. Осенью отвалив Лихачеву чрез силу — себя очень обрезал; жалованьем только успел расплатиться и снова уже занял, — что очень неловко. Тимохинская станция уничтожается; письма нужно адресовать ко мне прямо в Ярославль; нанял здесь мужичка, за трехрублевик будет раз в неделю ездить на почту. Сегодня привезли ванну, надеюсь от нее полу{стр. 373}чить большую пользу. Рослякова, если хочешь, прими; он — человек благонамеренный. Степан и Николай усердно тебе кланяются и благодарят за твое к ним внимание.
Христос с тобою.
Тебе преданнейший о Господе
Арх<имандрит> Игнатий.
29 декабря
К Игумении Феоф<ании> я написал.
На этой почте, Душа моя, друг мой, бесценный Игнатий, послал я тебе письмо; эту записочку пишу для того, чтоб иметь истинную, сердечную приятность написать тебе несколько строк, — поручить тебе, чтоб приложенное при сем письмо ты доставил добрейшей Баронессе (ответ ее перешли через Д<аниила> Петровича — не иначе) — наконец, чтоб назвать тебя тем, что ты есть: Душа моя, друг мой, бесценный Игнатий.
