— Исповедь? Это про грехи свои рассказывать? Ну, я не знаю, надо ли это… Чужому человеку такое про себя говорить, стыдно как-то…
— Вот это-то и важно, Лёшенька, дорогой, чтоб стыдно-то было! Чтоб от стыда под землю провалиться хотелось! Чтоб душа содрогалась от собственной грязи и мерзости, плакала бы и прощенья у Бога просила! Именно так Таинство Покаяния и совершается — когда стыдно. Малый стыд перед одним священником испытать — а великого стыда перед всем миром избавиться. Ведь все наши нераскаянные грехи на страшном Судищи перед всем миром откроются. А по грехам и суд — «коемуждо по делом его». Ох и страшно, Суда того, Лёшенька! Оправдание либо осуждение навечно будет! Представляете — навечно! Да, впрочем, человеку того и представить невозможно — вечность — очень уж мы временным жить привыкли! А жизнь-то она вон — вжик и нету — пролетела! Вот, только вчера, вроде, от украинского голода в тридцать втором сюда, в Т-ск, мы с сестрой с Полтавщины бежали, по лесам мимо кордонов ОГПУ пробирались, а уж тому скоро семьдесять лет минует.
— Матушка, вы простите нескромный вопрос, а сколько ж вам лет, что вы так всё хорошо помните? Даже поговорки эти про чай «по господски»?
— Годков-то мне уж скоро восемьдесят седьмой пойдёт, вторую жизнь живу, у Бога занятую. А прибаутки те ещё от папочки покойного, Царствия ему Небесного, убиенному протоиерею Доримедонту, в детстве слышала.
— Матушка! А что значит вторая жизнь у Бога занятая?
— Это, Лёшенька, значит, что в первой жизни я была Катерина грешница, а теперь, уже шестнадцатый годок — ещё большая грешница монахиня Серафима. По одежде — монашка, по грехам — окаяшка. Пятнадцать лет уже в глинке лежать должна была, да милостивый Господь по молитве отца покойного, руками батюшки Флавиана, дал времечка на искупление. Я тогда уже помирать собралась — рак обоих лёгких с метастазами везде, а я ведь сама врачом была, кардиохирургом, всё понимала, и как помирать поэтапно буду тоже. Лежала в палате-двушке, в двухместной то-есть, с соседкой — чтоб в одиночестве мыслями не мучиться — в своей же больнице в Т-ске, где сорок два года проработала. С соседкой по палате о политике всё спорила — вот ведь до чего ослепление бывает! Смерть у кровати стоит — а я — даёшь «перестройку»! Партия обновится, выведет из застоя! Коммунисты не подведут (и это я-то — дочь священника расстрелянного)! А соседка та Наталья, жена кого-то там из обкома партии, всё мне про Бога — исповедайся мол, причастись, одни кости уж остались! А я — нет, мол, человек не должен унижаться перед судьбой, умирать надо гордо! Господи! Неужели ж это я была?! И вот приводит к Наталье моей муж-обкомовец попа молодого — батюшку нашего Флавиана, особоровать соседку мою значит, а он, взглянул лишь на неё, благословил, и ко мне поворачивается. Смотрит пронзительно так, и говорит: «Вы ведь не жадная, правда? Подарите мне коробочку, что у вас под матрасом с левого плеча в изголовьи, она вам не понадобится». Я так и охолонула, у меня ведь и впрямь коробочка там лежала, а в ней шприц и морфина смертельная доза — чтоб не мучиться, когда боли нестерпимыми станут, а мне и тогда уже баралгин лошадиной дозой кололи. В голове закружилось, не могу понять как он про коробочку-то узнал? А он смотрит с улыбкой, но властно так, что я и сама не поняла, как коробочку свою заветную достала и отдала ему безропотно. Он её в портфель сунул и сказал: «я к вам завтра приду, вы с утра не ешьте ничего и не пейте». И соборовать соседку начал, поёт тихонечко, молитвы читает, а я как в тумане лежу, никак мыслей собрать не могу, что-то происходит со мной, а что — не пойму. Особоровал он соседку, причастил, попрощался и ушёл. А я так до утра глаз и не сомкнула — всё понять пыталась — не гипнотезёр ли был тот священник? А под утро моя соседка преставилась — тихо, не просыпаясь, вздохнула только и вытянулась, и лежит улыбаясь чему-то. Я до семи сестру звать не стала, намучились они — сёстры-то за ночное дежурство, сама их несчётно продежурила. Увезли от меня Натальюшку, Царство ей Небесное, а я есть вдруг захотела — просто мочи нет, и «Боржоми» из холодильника. Так этого «Боржоми» захотела, что аж во рту пузырёчки холодненькие почувствовала. Но лежу, терплю голод и жажду, удивляюсь что болей привычных нету, жду того священника молодого, странного, огорошившего меня так неожиданно, вопросы для него заковыристые приготавливаю — всё ж в институте недаром пятёрку по атеизму имела, прости меня — Господи! Вот приходит, улыбается, напевает: «радуйся Серафиме Саровский чудотворче!» у меня все вопросы как ветром сдуло — зарыдала я и остано-виться не могу. Шесть часов батюшка у меня в палате просидел, всю мою душу перевернул, исповедалась я тогда первый раз с восьмилетнего возраста, когда после ареста родителей в детский дом попала… причастилась. А вечером, как врачи ушли, пришёл он с матерью Таисией, просфорницей соборной, тайной схимонахиней, Царствие ей Небесное, голубушке святой, и постриг меня «на смерть» с именем Серафима, в день тот память Серафимушки Саровского Чудотворца была. Чётки в руку вложил — молись — говорит — монахиня — Ангелом станешь! Вот так я с тех пор по этим чёткам и молюсь, износились вон уж, а поменять жалко — первое благословение в монашестве. Я тогда, после пострига, три дня не ела, молилась только и святую воду пила, а через две недели рентген показал что лёгкие чистые, и метастазы ушли отовсюду. Через месяц после пострига, я уже матери Таисии в просфорне помогала… А когда батюшку Флавиана сюда, в Покровское настоятелем назначили, он меня к себе келейницей взял. Так вот и живу вторую жизнь под батюшки Серафима Саровского покровительством, у батюшки Флавиана на послушании. Слава Богу за всё!
— Именно — Богу слава! — внезапно прогремел весёлый голос отца Флавиана — А то я стою тут, в сенцах, повесть о чудесах самого себя слушаю, ведь возгордиться могу ещё больше, мать Серафима! Я и так гордец да тщеславник великий!
— Отче честный! Прости грешницу окаянную за болтливый язык! — прямо со скамейки бухнулась на колени старая монахиня — епитимью наложи, батюшка мой драгоценный!
— Вот тебе эпитимия, старица велехвальная, расскажи Алексею, как ты меня в позапрошлом году от смерти в Выползках спасла!
— Батюшка! Помилосердствуйте! То вас Господь спас, молитвами Матушки Царицы Небесной!
— Спас-то Господь! Да чьими руками? Ладно уж, молчи мать, чайку мне лучше налей, горяченького, я сам расскажу.
— Батюшка!
— Ничего, смиряйся мать!
— В позапрошлую зиму, соборовали мы с Серафимой за семь вёрст отсюда старичка одного, бывшего раскольника — старообрядца. Перед смертью он захотел, по уговорам жены, к Церкви Святой присоединиться, пособороваться и причаститься — на девяноста третьем году жизни захворал впервые. Туда мы на моём «уазике» приехали, а Выползки те — глухомань, не деревня даже а хутор — четыре двора. Присоединил я Стефана к Православной Церкви, пособоровал, причастил, на крыльцо вышли а я — бух и — в сугроб! Инфаркт приключился! Хорошо — Серафима кардиолог бывший, что-то там со мной повозилась, видит — выжить могу. Только надо меня скорей в больницу к медикаментам там, оборудованию. А как добраться-то? Я без сознания. Телефона в этих Выползках и не видали никогда, живых, кроме Стефана да его старушки, на два года его младше, никого нет, а машину мать Серафима тогда водить не умела (после того случая — в её-то годы — выучилась!).
— Ну и признайся, Мати Всечестная, как ты — мышонок этакий, мою тушу на санях семь вёрст в мороз протащила, а?
— Не пытайте, батюшка, я сама не знаю, одной милостью Господней, да Пречистой Заступницы ходатайством! Я только тянула верёвку да молилась — Матерь Божья, Господи! Спасите батюшку моего! Ради чад его духовных, Господи, помоги, не оставь их сиротами! Слава Господу — помиловал!
— Вот, Алексей, видишь! Перефразируя классика — «есть монахини в русских приходах!…»
— Полно Вам, батюшка, над глупой бабкой смеяться! Скажите лучше, удачно съездили? Причастилась старушка-то?
— Да уж — съездил! Старушка-то, знаешь кто была? Сама Варвара из Дубровки, она в Горбунове у дочки Елены в дому лежит.
— Господи, помилуй! — испуганно перекрестилась мать Серафима — Неужто Варвара покаялась?
— Ну уж, конечно! Жди от бесов покаяния! Варвара эта, чтобы ты знал, Алексей, есть, пока ещё, первая и знаменитейшая в наших краях ведьма — экстрасенс по современному. К ней клиенты, не только что из Москвы, а бывает и из «зарубежа» приезжают. Лечит, естественно от всего, порчу снимает, наводит, сводит, разводит, повышает, гадает, предсказывает и т. д., словом весь положенный набор. Только, в отличии от большинства современных шарлатанов, результат — почти стопроцентный, правда и последствия тоже.
— А, что значит — последствия тоже?
— А последствия — значит, что народная поговорка про давание бесу пальца — верна до сих пор. Ну, вот недавний пример: Галина, продавщица из Тарбеевки — пил у неё муж. Пил сильно, там в райцентре многие так пьют. Лечила она его и в диспансере, и по Довженко, и ещё как-то, приезжала и ко мне сюда. Я её спрашиваю: — ты когда причащалась-то сама в последний раз, сколько лет назад?
