вопросы».
Собиралась очередь человек по тридцать-сорок, народ выражал неудовольствие. Но мы говорили: «Ничего, пусть постоят и помолятся. Не на торг пришли». Постепенно народ привыкал ждать, но вывеску мою каждый раз уничтожали, приходилось писать заново. Видно, не по душе кому-то был новый молитвенный порядок.
Больно мне было видеть и то, с какой злобой смотрели на меня прихожане, которые бывают в храме только на большие праздники и не знают, что происходит в церкви. Подходя к ящику, старушки шипели на меня: «Где Мария Петровна? Как вы смели её снять и заменить?! Она нам ремонт после пожара сделала!»
Невозможно мне было во время всенощной или обедни рассказывать кому бы то ни было о происшедших событиях. А женщины не унимались, я слышала такие речи: «Вам все денег мало? Зачем за ящик встали?» Или так: «Муж -священник у тебя, сыновья — тоже. Тебе надо с мужем быть, а не у нас за ящиком стоять!»
Мне приходилось все молча выслушивать, не обращая внимания на злобу прихожан. Иной причины, как жажда наживы, не просвещённые Духом люди себе не представляли, не понимали, зачем я очутилась за ящиком. А о послушании духовному начальству в те годы ни у кого и малейшего понятия не было.
Отец Димитрий Дудко, отец Михаил и отец Аркадий бросили первые семена на ниву долгого молчания. Требовалось время для развития ростков и плодов веры. А пока женщины писали на нас с Гришей донос в епархию. Что они писали — не знаю, но прежний актив церкви возмущался тем, как мы готовились к Пасхе: военный капитан-подводник с шестилетним сыном усердно убирались вокруг храма, они сколотили скамейки и столы, чтобы было на чем ставить куличи для освящения; мальчик шестнадцати лет торговал во дворе свечами, девочки украшали все кругом пушистыми ветвями вербы; полная беременная женщина мыла полы, зажигала лампады, муж её алтарничал, а крошечный их ребёнок носился по храму. Все это было не по нутру строгим старушкам, привыкшим держать хозяйство в своих руках, а теперь возмущавшимся весёлой «аркадьевской» молодёжью.
Только на молодых тогда и удержался храм. А случись такой бунт года три назад, то не упустила бы советская власть возможности повесить замок на дверь храма. Но в 1989 году, по милости Божией, уже началась «перестройка». Я несколько раз обращалась к настоятелю, умоляя его отпустить меня с должности казначея, заменить кем-нибудь, потому что в эти дни я забросила и свою любимую живопись, и мужа, и квартиру, и милых внучат. Снова, как в 1959 году, когда болел Федюша, я могла сказать, что забыла о своей душе, что нет её у меня, а есть только одно тело, вертящееся в делах. Отцу Сергию я об этом говорила, но он просил потерпеть ещё хоть два-три месяца: «Вот я пригляжусь к людям, мы устроим собрание, вас освободим». Я же боялась, что не доживу до такого счастья. Или меня убьют из-за этой сумки с деньгами, которую мне приходилось таскать на себе, или меня арестуют за нехватку денег, счётов, которые я не умела вести. «От сумы да от тюрьмы не отказывайся», — вспоминала я русскую пословицу. Но, видно, до Господа дошли мои вздохи и чьи-то молитвы, свобода пришла совсем неожиданно.
Накануне Троицы отец Сергий был вызван к епископу, вернувшись от которого, он сказал: «Мне велено освободить вас с Гришей от должностей, так как вы с ним являетесь родственниками друг другу, а это уставом не положено». Он деликатно сообщил мне и о доносе, в котором нас с Гришей обвиняли в «мафии». Но я это слово тогда услышала впервые и значения его не поняла. Я с восторгом выскочила в сени сторожки, крикнула Гришу: «Милый, вот счастье-то! Господь услышал наши молитвы. Мы с тобой сдаём все дела! Кому? Не знаю. Пока отцу Сергию, а там он найдёт нам замену. Неси, дружок, скорее все деньги, избавимся от них. Сколько их у нас? Не знаешь? И я не знаю. Давай пересчитаем все при отце Сергии».
Гриша притащил детские ползунки, набитые деньгами, вытряхнул их на стол перед настоятелем. Ура! Последний раз считаем.
И потекла моя жизнь по прежнему руслу. Не знала я, как Бога благодарить за данную мне свободу! Видно, счастьем сияло моё лицо, потому что друзья наши говорили: «Вы будто крылья за спиной почувствовали!» Конечно! Теперь я снова могла ехать к своим родным, видеться с внуками, по которым соскучилась.
К концу шестого десятка лет жизни здоровье супруга моего стало ослабевать. У него стали болеть и отекать ноги. Батюшка наш не любил обращаться к врачам, но по настоянию сыновей все же проверил своё здоровье — сдал все анализы. У него оказался сахарный диабет. Никто не придал этому значения, однако я просила супруга начать соблюдать диету. Только дома-то он у меня мало питался, в основном кушал в церковной столовой. А я там бывала редко, так что следить за мужем не могла. Да он меня и не слушал. Я много раз советовала ему обратиться к хорошему врачу или к гомеопату, но муж отказывался.
С тех пор как умер наш семейный врач, незабвенный Иван Петрович, Володя мой ни с кем не советовался, а употреблял те лекарства, которыми в изобилии снабжала его фармацевт, работавшая при храме. И каких только мазей он ни употреблял, чем только ни лечил свои ноги, но они продолжали отекать, особенно после ночи. Я часто упрашивала своего батюшку выйти и погулять на улице, пройтись по свежему воздуху, чтобы движением разогнать кровь, чтобы не набирать лишний вес. Но муж меня никогда не слушал, сердился, если я настаивала, продолжал сидеть дома. У него были свободные от служб дни, но он их проводил в комнате, никогда никуда не выходил — ни в магазин, ни к знакомым, ни на прогулку. Бывало, что дня по три муж или писал бесконечное расписание церковных служб, или лежал на диване с книгой, с приёмником, под звуки ТВ. В те годы передачи не были такими испорченными — бывали и неплохие картины. Володя звал меня, когда показывали передачи по Чехову, Островскому, Тургеневу, Гоголю, Пушкину. Я с удовольствием смотрела, хотя потом всегда в этом раскаивалась, так как после любой телевизионной передачи было трудно молиться. Да мне даже после интересной книги было трудно сосредоточиться в молитве, мысли разбегались. Так что я старалась в комнату мужа не входить, боялась заглядеться на телевизор. Общались мы с мужем только за трапезой, за самоварчиком, а потом расходились по своим комнатам, разъезжались. Он — в храм, а я — к детям, к внукам. Семья сына, отца Николая, после того как прожила в соседстве с нами десять лет, переехала в Строгино. У них народилась Леночка — четвёртое дитя. Они тогда уже пять лет стояли в очереди «на расширение». А когда им в двух комнатах пришлось размещать шесть членов семьи — тогда стало, конечно, тесно. И Господь послал им чудесную квартиру на берегу залива Москвы-реки, в том же северо-западном районе, где уже проживали семьи Любы и Феди. Так Всевышний позаботился о детях наших, дал им возможность проживать близко друг от друга. Не чудо ли это Божье?
В 80-е годы дочь наша Катя жила в Киеве одна. Батюшка, я и многие из наших друзей во время отпусков своих ездили в Киев, останавливались у Кати. В этом древнем городе было и есть что посмотреть, чем полюбоваться, над чем призадуматься. Одна Лавра с её пещерами и храмами оставляла неизгладимое впечатление, а Днепр, Галасеевский лес с его прошлым — все это величественно и неповторимо оставляло след на всю жизнь.
Катя наша любила показывать приезжим красоты города и увлекательно рассказывала о его святынях. Дочка повела и меня в Галасеевский лес, находящийся на высоте города. Удивительно! Настоящий, местами непроходимый лес с болотцами, с прудами, расположенными один над другим. Тут же руины древнего монастыря и запущенное кладбище. Но есть могилы святых старцев, которые усердно посещаются верующими.
Когда мы шли на могилку отца Алексея Шепелева, путь наш проходил мимо полуразрушенного дома, в котором одиноко проживала старушка-юродивая Алипия. Народ чтил её, снабжал необходимым. Она часто своим несвязным бормотанием предсказывала людям будущее, наводила на путь спасения.
Юродивая и нашей Катюше предсказала на несколько лет вперёд её судьбу. Катя привезла с собой своих знакомых, которые ловили каждое слово старушки, в то время как она на костре готовила пришедшим похлёбку. Катюша сидела в стороне и ничего о себе не думала спрашивать. Но юродивая раза два искоса взглянула на Катю и пробормотала: «А эта — мальчика отпевает!» Никто не придал значения этим словам, никто их не понял тогда. Только лет через пять, когда Катюша в храме отпевала утонувшего в Днепре юношу Сергея, которому было отдано её сердце, тогда только она вспомнила и поняла слова прозорливой.
Я увидела эту древнюю, сгорбленную, маленькую старушку тоже у костра, готовившую пищу. Тут были и молодой мужчина с дочкой, подметавшие двор. Я сказала им:
— Мы не будем сейчас вас тревожить, мы идём на кладбище. А на обратном пути мы подойдём к почтённой матушке, попросим её молитв. И мы продолжили свой путь. Мы помолились у чтимых могилок, отдохнули в густой тени, освежились водой, покушали. Я думала: «Может, пришла пора мне в этой жизни расстаться с мужем? Может быть, мне надо уехать в монастырь куда-нибудь? Ну, если на то есть воля Божья, то Господь мне её откроет через святую подвижницу. Но сама я ничего спрашивать у неё не буду, ведь Володе и в голову не придёт что-либо подобное, это только мои мысли...»
