"Нужно помнить, что для введения в действие достаточно сильной воли, способной удержать человека в непривычном для него положении, необходим внешний приказ, или команда "стой!". Человек не в состоянии сам дать себе эту команду. Причина этого, как я уже сказал, в том, что соединение непривычного мышления, чувств и поз, связанных с движением, сильнее человеческой воли. Команда "стой!", которая по отношению к двигательным позам исходит извне, становится на место поз, связанных с мышлением и чувствами. Эти позы и их влияние устраняются, так сказать, командой "стой!" – и в подобном случае позы, связанные с движением, повинуются воле".
* * *
Вскоре Гурджиев в самых разных обстоятельствах начал вводить в практику "стой!" – как мы называли это упражнение.
Прежде всего Гурджиев показал нам, каким образом "замереть, остановиться как вкопанному" по команде "стой!", стараясь не двигаться, не глядеть по сторонам, что бы ни происходило, не отвечать ни на какие вопросы, например, если у вас что-то просят или в чём-то несправедливо обвиняют.
— Упражнение "стой!" считалось в школах священным, говорил он. – Никто, кроме учителя или назначенного им лица, не мог отдать команду "стой!", не имел на это права. Упражнение "стой" не могло быть предметом игры или упражнений среди учеников. Вам неизвестно, в какой позе может оказаться человек. Если вы не способны чувствовать за него, вы не узнаете, какие мускулы у него напряжены и насколько сильно; между тем, если не снять трудное напряжение, это может вызвать разрыв какого-нибудь важного сосуда, а иногда даже мгновенную смерть. Поэтому только человек, уверенный в том, что он знает, что делает, может позволить себе дать команду "стой!".
"Вместе с тем, "стой!" требует безусловного повиновения без всяких колебаний или сомнений, это превращает упражнение в непременную методику для изучения школьной дисциплины. Школьная дисциплина есть нечто совершенно отличное, например, от воинской дисциплины. Там всё делается механически, и чем механичнее, тем лучше. Здесь же всё должно быть сознательным, ибо цель заключается в пробуждении сознания. И для многих людей школьная дисциплина гораздо труднее воинской. Там всегда одно и то же; здесь всякий раз нечто другое.
"Но бывают и очень трудные моменты. Расскажу вам об одном случае из моей собственной жизни. Это произошло много лет назад в Средней Азии. Мы разбили палатку возле арыка, т.е. оросительного канала, и трое из нас перетаскивали вещи с одного берега арыка на другой, где находилась палатка. Вода в арыке доходила нам до пояса. Я и ещё один человек только что вылезли на берег с вещами и собирались одеваться, а третий ещё оставался в воде, так как что-то уронил (позднее мы узнали, что топор), и ощупывал дно палкой. В этот момент мы услышали из палатки крик: "Стой!" Оба мы замерли, как вкопанные, на берегу. Наш товарищ как раз оказался в поле нашего зрения. Он стоял, нагнувшись к воде, и когда услыхал команду "стой!", так и остался в этой позе. Прошла одна или две минуты, и вдруг мы увидели, что вода в арыке поднимается: кто-то, находившийся, быть может, за полторы версты от нас, открыл шлюз, чтобы пустить воду по арыкам. Вода поднималась очень быстро и скоро дошла стоявшему в арыке до подбородка. Мы не знали, известно ли человеку в палатке, что вода прибывает; мы не могли крикнуть ему, не могли повернуть головы, чтобы посмотреть, где он находится, не могли взглянуть друг на друга. Я только слышал, как дышит мой товарищ. Вода поднималась очень быстро, и скоро голова человека, стоявшего в воде, оказалась полностью покрыта ею. Видна была только поднятая рука, которая опиралась на длинный посох. Мне показалось, что прошло невероятно много времени. Наконец мы услышали: "Довольно!" Мы прыгнули вдвоём в ручей и вытащили оттуда нашего друга, который почти задохнулся".
* * *
Очень скоро мы убедились, что упражнение "стой!" вовсе не шутка. Прежде всего, оно требовало, чтобы мы постоянно были бдительны, готовы прервать то, что говорим или делаем; во-вторых, иногда от нас требовалась выносливость и особого рода решимость.
Восклицание "стой!" раздавалось в любое время дня. Однажды мы пили чай, и сидевший напротив меня П. поднёс к губам стакан только что налитого горячего чая и дул на него. В это мгновенье мы услышали из соседней комнаты: "Стой!" Лицо П. и его рука, державшая стакан, находились как раз у меня перед глазами. Я видел, как он побагровел, а маленький мускул около глаза задрожал. Но П. продолжал держать стакан. Впоследствии он сказал, что пальцы у него болели только в течение первой минуты; потом главное затруднение состояло в неудобно согнутой в локте руке, движение которой прервалось на полпути. Но на пальцах у него вздулись пузыри, и потом они долго болели.
В другой раз команда "стой!" застала З., который только что затянулся папиросой. Позже он рассказывал, что никогда в жизни не испытывал ничего столь неприятного. Он не мог выдохнуть дым и сидел с глазами, полными слёз, а дым медленно выходил из его рта.
* * *
Упражнение "стой!" оказало огромное влияние на всю нашу жизнь, на понимание работы и отношение к ней. Во-первых, отношение каждого человека к упражнению очень точно показывало его отношение к работе. Люди, пытавшиеся ускользнуть от работы, избегали и упражнения "стой!". Выходило так, что они или не слышали команды, или утверждали, что она относилась не к ним. Или же, наоборот, они всегда были к ней готовы – не делали неосторожных движений, не брали в руки стаканы горячего чая, очень быстро садились и вставали и тому подобное. С этим упражнением можно было даже до известной степени схитрить. Но, разумеется, всё сразу было видно и показывало, кто способен не жалеть себя, принимая работу всерьёз, а кто щадит себя и стремится применить к работе обычные методы, избегнуть трудностей, "приспособиться". Кроме того, упражнение "стой!" выявило людей, которые неспособны были подчиняться школьной дисциплине, не желали её, не принимали всерьез. Со всей очевидностью мы увидели, что без упражнения "стой!" и других сопровождавших его упражнений, чисто психологическими способами ничего не достичь.
Но последующая работа открыла нам и методы психологического порядка.
Для большинства людей главной трудностью, как это вскоре выяснилось, оказалась привычка разговаривать. Никто не замечал этой привычки у себя, никто не мог с ней бороться, потому что всегда связывал её с какой-нибудь характерной чертой, которую он считал в себе положительной. То ему хотелось быть "искренним", то он желал узнать, что думает другой человек, то нужно было помочь кому-то, рассказывая о себе или о других, – и так далее и тому подобное.
Очень скоро я увидел, что борьба с привычкой разговаривать, с привычкой говорить больше, чем необходимо, может стать центром тяжести работы над собой, ибо эта привычка затрагивает всё, проникает во всё, и многие её почти не замечают. Было очень любопытно наблюдать, как эта привычка (я пользуюсь этим словом за неимением другого; было бы лучше и правильнее сказать: "грех" или "несчастье") овладевает всем, что человек начинает делать.
В то время в Ессентуках Гурджиев заставлял нас среди прочего проводить и небольшие опыты поста. Я и раньше проводил эксперименты подобного рода, так что многое было мне знакомо. Но для большинства других членов группы ощущение бесконечно длинных дней, полной пустоты, особого рода тщетности существования было новым.
— Ну, теперь я понимаю, для чего мы живём, – сказал один из наших людей, – и какое место в нашей жизни занимает еда!
Лично мне особенно интересно было наблюдать за тем, какое место в нашей жизни занимают разговоры. На мой взгляд, наш первый пост состоял в том, что все безостановочно на протяжении нескольких дней рассказывали о постах, т.е. каждый говорил о себе. В этом отношении я помню беседы с одним московским другом о том, что добровольное молчание может оказаться самой суровой дисциплиной, какой способен подчиниться человек. Но мы имели в виду абсолютное молчание. Однако даже в этот вопрос Гурджиев внёс тот поразительный практический элемент, который отличал его системы и его методы от всего, что я знал раньше.
— Полное молчание легче, – сказал он, когда я однажды начал излагать ему свои идеи. – Полное молчание есть просто уход от жизни. Для этого человеку нужно находиться в пустыне или в монастыре. А мы говорим о работе в жизни. И человек должен хранить молчание таким образом, чтобы никто этого не замечал. Всё дело в том, что мы слишком много разговариваем. Если мы ограничимся тем, что действительно необходимо, одно это будет означать, что мы соблюдаем молчание. И то же самое во всём – в питании, в удовольствиях, в продолжительности сна – во всём существует граница между необходимым и излишним. После чего начинается "грех". Здесь необходимо разъяснение: "грех" – это нечто такое, что не является необходимым.
