С того дня Спаситель стал героем и святым он мучеником стал, но, друзья, от вас мы то не скроем - лет за десять сан его достал. Разве в сане, право, люди дело, разве нужен он, чтобы спасать? Назовем Спасителем мы смело лишь того, на сан кто смог нассать. Только тот, отбросил кто медали, только тот, кто начал помогать низачто, за что-бы-им-не-дали, только тот не будет почивать. Не уснет он от хвалебных песен, и его ты не боготвори, целый мир подобным будет тесен, ведь огонь живет у них в крови.
Наш Спаситель вырос вскоре тоже и последний он закончил класс, быть героем долго ведь не гоже, быть героем стоит лишь на час. Было много разных столкновений, было много страннейших забот ... в институт, вперед, без сожалений, наш Спаситель скоро уж пойдет. Он познал уже, что может слово, понял он, что слово словно меч, - может то сравненье и не ново, но узнает он, что значит сечь. Десять лет каких-то миновало, десять лет упорства и труда ... что с друзьями школьными уж стало - не узнает он уж никогда. Может кто-то стал еще любимей, хоть один возможно и расцвел, и один, быть может, выпал в иней, и ушел уж кто-то на костер. И, возможно, кто-то стал мудрее, и, быть может, кто-то стал живей, кто-то жить торопится скорее, кто-то жить торопится правей. Сделал он, что было в его силах и он спас от глупости себя, и мочил он сам себя в сортирах, чтоб пройти страдания поля. Чтобы выйти уж однажды к свету, и пройти пустыню под дождем, полюбить однажды всю планету и познать, что вечно мы живем.
* * *
И пришло то время золотое, в институт Спаситель поступил, слово разума, до мудрости простое, многим он в те годы подарил. Пять лишь лет - но шли они, как вечность, пять лишь лет - им не было конца, подарили годы те беспечность для младого жизни сорванца. Его группа была очень милой, его группе было невдомек, что своей тревожащею лирой он врагов внимание привлек. И враги внезапно появлялись, вылезали всяких из щелей, и к словам его они цеплялись, рот закрыть пытались поскорей. Первый враг довольно был разумным и все лекции по памяти читал, и язык его не был даже заумным - но однажды он Спасителя достал. Вопрошал, что было то впервые - изобрел кто первым в мире лук, на вопросы эти на простые ни один студент не издал звук. И Спаситель, встав, тогда ответил, и вопрос он задал на вопрос - кто же лук впервые тот приметил, до ученых кто тот лук донес? Кто тот лук, единственный, наверное, откопал каких-то средь руин, и зачем, послушно и примерно, во всем мире лук был тот один? Что считать уже возможно луком - всяк ли палку с нитью поперек? - так своим возникшим гласа звуком он врага внимание привлек. И не знал тот враг, что и ответить, он не знал, что стоит отвечать, и вопрос он, словно не заметив, стал под нос себе что-то бурчать. Перешел затем к другой он теме и вопросов уж не задавал, а затем большой на перемене он Спасителя рукой к себе позвал. Что-то он сказал ему про факты, он сказал "Так принято считать", он сказал "Не смей строить терракты. Тебе лучше будет помолчать". Это был, пожалуй, первый опыт - и был разум фактом побежден, но сомнений факт родил тот ропот, для сомнений он ведь был рожден. И не стал Спаситель больше спорить - ему лучше было помолчать, он шпаргалки стал тогда готовить, чтобы факты те не изучать. И он факты выдал на "отлично", рассказал все факты он на пять, и держался с виду он прилично, но лишь разум стал его кричать. Этот крик, рожденный лишь однажды, до сих пор как будто не замолк, - это крик, кричит которым каждый, но не каждый знает в этом толк. И кричал он, сам того не зная, и с глупцами спорил до конца, и мочил невежество без края он вопросов пулей из свинца. Тем снискал тернарную он славу - и для первых он занудой стал, для вторых пришелся он по нраву, а до третьих просто не достал. Он спасал вторых от предрассудков, и спасал от гнева первых он, - но в году так, право, мало суток, да и треть ушла из них на сон.
Жизнь текла - он взрослым становился, годы шли - и вот он возмужал, но любви студенток не добился, никогда хотя не обижал. Он всегда к ним был неравнодушен, не всегда то, впрочем, говоря - но зачем таким он был им нужен? - им ты дай звериного царя. Им ты дай подобного герою, им ты дай подобного горе, лишь один процент - возможно, с горю, - об ином мечтают о царе. Но держался, впрочем, он достойно, отвержения молча проживал, только сердце билось беспокойно - его случай странный поджидал. К ним пришла учитель черноока о культуре речь свою вести, и была она так одинока ... он ее тогда решил спасти. Каждый день вещала она скромно, каждый день тихонько уходя, улыбалась лишь она истомно, всякий раз на пару приходя. И он стал на парах с ней общаться, и вопросы чаще задавать, и в журнале сам стал отмечаться, и всю боль былую забывать. И однажды он ее дождался, и вопросом он остановил, до ладошки он ее добрался, розу ей в тот день он подарил. Расцвела тогда она в улыбке, отвечав "спасибо" за цветок, этот мост симпатий страшно зыбкий в тот же день свой первый дал росток. А потом ее пришли вновь пары, а потом не стало вновь забот, чувств всех прошлых кончились кошмары - им любви дарован был весь год. Провожал ее он после лекций, и она теперь его ждала, - это было чувство без эрекций, да она и, впрочем, не дала. Видно было, что ее тревожит этот разный статус их существ ... ей в любви Спаситель пусть поможет, и не будет с ней нисколько черств. Год прошел - они затем расстались - так господь, видать, благоволил, пусть ему студентки не достались - но он ей надежду подарил.
Год прошел, за ним прошли другие, и пришла пора писать диплом, времена то были золотые ... но баллада, впрочем, не о том. Вся баллада наша о тех людях, тех разумных мира существах, коих жизнь однажды всех разбудит, не стесняясь в всяческих средствах. И не знаем мы своих героев, и не знаем, живы ли они, их найти мы можем средь помоев, но внутри они давно цари. Лишь отбросив сон свой скоротечный сможем мы разумно дальше жить, сказ о жизни вечно бесконечный ... но балладу жаждем завершить. Сколько можно, право, в самом деле, нам писать Спасителе о том, ведь иные светочи поспели ... но оставим их мы на потом.
Вот мораль, примите ее скромно, ведь проста она как дважды два: коль вокруг тебя извечно темно, свет в себе зажечь сумей сперва!
04.05.2008
Баллада о Темном Спасителе
Далеко, в неблизком грешном мире, средь простых батраков на селе, следуя моей беспечной лире был рожден герой наш во хлеве. Он не знал тогда о своей доле, он не знал еще, сколь будет дважды два, но зато он был уже на воле, выбравшись из матери едва. Раз вздохнул, другой вздохнул и третий - до чего же здорово дышать ... он рожден, спаситель на планете, мать не будет больше муж сношать! Пискнул раз, другой разок и третий, чтобы не забыли про него - что ни говори, а все же дети - это счастье дома твоего. Был поднят и унесен далеко, и умыты руки от крови, и семь лет до наступленья срока он был чистым, черт его дери!
Был он скромным и прилежным крохой всем своим товарищам назло, и не ведал он, что значит плохо - но в семь лет ему не повезло.
Подошел он слишком близко к стойлу, хотя б лучше уж не подходил, потому как полный смрадну пойлу выскочил оттуда брат-дебил. Он, видать, считал себя героем, возомнил он рыцарем себя, и, увлекшись сим достойным боем, шлепнул брата ломом втихаря. Было странно - скользко, грязно, сыро, закружился в чудных красках целый мир, и замолкла бы на этом глупа лира - но, друзья, герой наш не почил. Он не знал, прошел ли год, иль вечер, он не ведал, тепл он иль остыл - но познать тогда сумел он, что он вечен, и что брат его - законченный дебил. Он познал, что движет этим миром, он увидел мертвого себя, царств Аида наслаждаясь пиром и в себя тихонько приходя. Видел он, как люди умирают, видел он порочной жизни круг - с той поры, насколько его знают, стала смерть ему как самый верный друг.
Временами было все хреново, и в беспамятстве часами он лежал, а когда сознанье было снова - он вопросом смерти мозг сношал. Он вопрос, шекспировский тот самый, Гамлетовский вечный тот вопрос поднимал с утра пред слезной мамой, и иную чушь порою нес.
Прошел год, а может прошло десять - всем бессмертным время не удел, на вопрос тот так и не ответив, он немножко даже поседел. День пришел, он встал с полночной койки, вскрыл отмычкой бренный саркофаг, и из морга, словно как с попойки, он вперед направил свой нетленный шаг. Было странно это - люди в диком страхе разбегались прямо перед ним. "А! Спасите! Зомби, вурдалаки!", - так стандартно каждый уж вопил.
Он сперва не понял, в чем же смысл, и зачем кого-то он схватил, и зачем тот землю всю описал, пока кровь его из горла он все пил. Лишь затем, взглянув на свои руки, полные превсяческих кишок, осознал он смерти чужой муки - то громадный, был, поверьте, шок. Кем он стал - убийцей, вурдалаком, зверем, что не ведал, что творил? Вытер слезы он тогда костистой лапой - ведь, выходит, брат его убил. Ведь выходит, он давно уж помер ... может быть, что помер даже брат, чем же он старуху смерть то донял, чем же он пред нею виноват? Он желал воскреснуть - но не мертвым! Да, желал он вечно в мире жить - но закон бессмертия тот чертов, черт возьми, так сложно одурить! Он упал и землю скреб ногтями, он кричал - и в крике проклинал лишь попа, что в храме со свечами его дух, увы, не отпевал. Вот отпел бы - было б все покойно, не воскрес б он, чтобы снова жить, и чего тогда работа их достойна, если так все можно запустить? Он лежал - спокойно, без движений, и чужая кровь в жилах текла - у него не будет с жизнью прений, коли смерть его так сберегла.
