В такой семье никто не идет на открытый конфликт. Никто не указывает на ошибки, обиды маскируются, отношения не выясняются. Рано или поздно появляется бунтарь, не готовый скрывать свои истинные эмоции, не всегда положительные по отношению к другим родственникам. Семейная система делает из него изгоя, белую ворону, заставляет испытывать чувство вины. Рано или поздно белая ворона начинает верить в свою недоброкачественность, несоответствие, что влечет за собой целый багаж нервных расстройств.
Миф № 3. «Мы – диссидентская семья (аристократическая семья)»
Диссидентская семья, то есть семья, стоящая в оппозиции к большинству, враждебной среде, имеет закрытые внешние границы и очень подвижные внутренние. В таких семьях может возникать проблема верности, причем не супружеской, а верности семейным ценностям. Семейная система представляет собой цеховой или аристократический кружок, нарушение правил которого грозит остракизмом.
Миф № 4. «Об изгоях»
Во многом такая модель семейной системы пересекается с героической и диссидентской: в легенде могут фигурировать политзаключенные, предки высокого происхождения, репрессированные. Но, в отличие от героев и элитарного меньшинства диссидентов, члены семьи лелеют свой статус раскулаченных, униженных, изгнанных из партии за убеждения, противопоставляют себя любому режиму, который всегда – режим угнетателей. Семью всегда преследуют трудности и мучения, это их крест.
Миф № 5. «Мы успешны»
Это миф о семье абсолютных чемпионов. В такой семейной системе новое поколение побуждают к активной деятельности. Дети непременно должны быть лучше всех в классе по всем предметам и ходить во все кружки. А повзрослев, достичь больше, чем светила-родители. Получается не жизнь, а бесконечная гонка за новыми достижениями. Желания и склонности ребенка не учитываются и, если они отличаются от родительского представления об успехе, даже подавляются. Любая неудача объявляется позором семьи.
Миф № 6. «Мы – люди с большой буквы»
В такой семье выращивается «человек с большой буквы». Он создает духовные ценности, постоянно приобретает новые знания, которые возвышают личность над туповатым стадом обывателей. Носители мифа уверены, что положение человека не дается по праву рождения, а без саморазвития утрачивается. Саморазвитие здесь – это ритуал. А следить за культурным процессом заставляет не естественный интерес, а культурная повинность. Ребенок в семье – это всего лишь личинка настоящего человека. Если будет плохо учиться, то так и не вылупится.
Миф № 7. «О спасателе»
Алкогольная семья – яркий пример мифа о спасателе. Например, женщина, которая выходит замуж за уже сложившегося алкоголика, с идеей, что она вылечит его волшебной силой своей любви, – это спасатель, нашедший свой объект. Союз этих двоих обеспечивает функционирование семейного мифа и прочность отношений. Алкоголизм может заменяться другими зависимостями или депрессивным состоянием партнера.
Миф № 8. «Мы – люди образованные»
Обладание ученой степенью в таких семьях возводится в культ. Архетип легенды происходит из советских времен, когда люди приходили пешком в город, чтобы выучиться и переродиться из колхозника в сотрудника НИИ. Во многих академических семьях люди видят лишь один путь для своих отпрысков вне зависимости от их способностей. Спорт или танцы хоть сколько-нибудь стоящими занятиями не считаются. Под гнетом семейного мифа вырастают неуверенные в себе люди, которых из-за отсутствия склонности к математике родственники считали глупыми и никчемными, а следовательно, нелюбимыми. Бунтари исключаются из семьи.
К семейным секретам относится все то, что принято скрывать, так как знание слишком болезненно и могло быть причиной исключения определенной фигуры из семейной системы. Замалчивание, запрет на упоминание родственника или события имеют негативное влияние на семейную систему. В системе появляются «белые пятна».
– факт усыновления (иногда родители забирают новорожденного у юной дочери и скрывают от ребенка, кто его мать);
– аборты;
– предыдущие браки;
– гомосексуализм;
– психиатрические диагнозы;
– зависимости (алкоголизм, наркомания, лудомания, клептомания);
– суициды близких;
– уголовное прошлое;
– военные преступления.
«Белыми пятнами» считаются те звенья семейной системы, о которых недостаточно информации или она вообще отсутствует. Это может быть опальный родственник, который был исключен из семьи, или фигура, с которой связан один из семейных секретов.
Для того чтобы закрыть «белое пятно», нужно выяснить:
– имя;
– возраст;
– национальность;
– причину смерти;
– количество браков и разводов;
– информацию о детях;
– профессию и социальное положение;
– тип отношений с родственниками.
Без семьи
О том, как пережить смерть матери
Я очень люблю старые кладбища. Люблю гулять по ним, рассматривать надгробия, вчитываться в имена. В детстве меня брали с собой на Новодевичье кладбище «навестить» бабушку. Пока родители поливали традиционное для могил растение с уютным названием «капустка» и любовно протирали памятник, я уходила на старую половину кладбища, любовалась полуразрушенными склепами, нишами с пыльными белыми розами, вглядывалась в лица младенцев на стертых маленьких фотографиях. Я совсем не боялась смерти, а где-то в глубине души была уверена, что ее не существует. А если она и есть, то вне меня и моего мира. Пока мне не исполнилось одиннадцать. Возраст с 11 до 23 лет я помню плохо. Почти никаких деталей. Только всепоглощающий ужас, который я загромождала самыми идиотскими полубезумными выходками. Мне казалось, что я такая одна и все, что со мной происходит, знать никто не должен. Повзрослев, я, конечно, поняла, что это не так. Нас много.
Я узнаю своих по каким-то неочевидным признакам. У рано потерявших маму специфический, немного голодный взгляд, особенная повышенно-эмоциональная реакция на разговоры о детях, суховатая, сдержанная интонация при разговоре о мамах. Когда я говорю рано, я имею в виду и в три, и в двадцать три. Какими бы взрослыми мы ни были, когда нам за двадцать, эта потеря все равно детская. Речь пойдет именно о повзрослевших детях, о таких как я. О тех, кто успел побыть с мамой. Узнать ее. Запомнить цвет ее глаз, запах кожи, тембр голоса. Запомнить, как она сердилась, как улыбалась, как одевалась. О тех, кто успел узнать, что такое быть с мамой, жить с ощущением, что она есть, что она рядом. Неважно, насколько она была плохой или хорошей.
Эти люди чувствуют некую пустоту, какой-то гул за спиной. Они никогда не ощущают себя целыми. Никогда. Даже когда им за сорок. Они давно привыкли спокойно слушать о вкусных пирожках, которые пекут друзьям их мамы, о том, как чужие мамы стали бабушками и как эти мамы не могут встроиться в новую жизнь, и о многом другом. Их спокойствие не объясняется принятием того факта, что у них этого никогда не будет. Просто они давно поняли и приняли тот провал, ту разницу между собой и теми, у кого мамы живы. Они давно не пытаются помочь себе, они отходили свое к психологам, и им даже вроде немного помогли. Есть те, кто ни к каким психологам не ходил и, в принципе, тоже правильно сделал. Чем тут поможешь? Фраза, сказанная Лапшиным Ханину («Ну умер человек. Что ж теперь поделать»), была для меня куда лучшей терапией, чем многолетнее хождение к психоаналитику.
Независимо от того, какими были отношения с мамой, пока она была жива, чувство собственного сиротства у всех одинаково. Потому что ранняя потеря матери – это потеря части живого в себе. Его отмирание. Иногда мгновенное, иногда постепенное. Вроде ты жив, здоров и даже весел, а какой-то кусок в тебе мертвый. Его больше нет. И не будет никогда. Ни будущая семья, ни друзья, ни дети эту потерю не восполнят. Это другое. И, в общем, не самое страшное. Живут же люди без конечностей, без почки, без возможности видеть или слышать. Многие из них научились приспосабливаться. Я научилась.
Приспособление – это необходимый процесс для всех, кто рано потерял маму. У всех оно проходит по-разному, но большинство, конечно, справляется. Оно требует много сил и времени, даже если кажется, что это не так. Это долгий путь с рецидивами и периодами застревания: вроде уже давно вылезла, оклемалась, потом что-то прочитала, посмотрела (или осталась без поддержки и тепла) и вот опять лежу, свернувшись клубком, в четыре утра и не хочу ничего. Ничего, кроме одного. Хочу к маме. Это довольно смутное, абстрактное желание. Даже не к своей конкретной маме. Просто «хочу к маме». Если я произношу это вслух, сразу начинаю плакать. Тем, кто этого не пережил, понять это невозможно. И не нужно.
Я знаю множество историй о том, как у кого ушла мама. Некоторым из этих историй я была свидетелем, другие люди рассказывали мне сами. Наверное, потому что я знаю, как это, и могу слушать, не охая и не пытаясь утешить. Надо понимать, что если они умирают, когда их ребенку не больше двадцати – двадцати пяти, то это значит, что они умирают достаточно молодыми. Точно до шестидесяти, как правило – значительно раньше. А значит, и причины их ухода неестественны. Они не умирают от старости. Мамы уходят после долгого мучительного рака, после неудачной операции, из-за аварии, несчастного случая, самоубийства. Есть те, кто любит говорить и вспоминать об этом, но таких меньшинство. В основном люди хоронят подробности смерти вместе с умершей. Я не вспоминаю больницы, имена врачей, суету близких, гомон поминок, запах лекарств. Свое отчаяние и раздражение, свою усталость и бессилие. Свой стыд и ущербность. Потому что когда тебе 11 лет, смертельная болезнь мамы воспринимается как изъян, как что-то, что надо скрывать ото всех. Хотя путь от метро «Каширская» до Онкоцентра я и сейчас пройду с закрытыми глазами. Все остальное осталось там с ней. Встречи с родственниками на годовщину и походы на кладбища воспринимаются как необходимые, но не приносящие облегчения ритуалы. Так надо. Так принято. Но каждый раз перед днем смерти моей мамы меня охватывает желание лечь и не просыпаться неделю, накатывает тошнота и чувство омерзения ко всему. Это совсем не похоже на светлую печаль.
