Постепенно склоняюсь к мысли, что надо делать химиотерапию. На Рождество казалось, что все улеглось: хирург и радиолог ее не рекомендовали, рекомендации онколога можно было не принимать в расчет (это примерно как спрашивать у страхового агента, стоит ли тебе получить страховку) — так что мы решили довериться подходу клиники Ливингстона.
Потом — возвращение в Сан-Франциско и консультации с двумя онкологами. Оба рекомендовали химиотерапию, причем один — ЦМФ, а другой — ЦМФ-П (распространенные и довольно легкие курсы, которые переносятся относительно просто). Факторы риска стали более весомы. 1од назад был лишь один дурной признак: опухоль была слабо дифференциро- ванна (это признак рака четвертой степени). Размер опухоли был средним, едва дотягивал до второй стадии. Два других параметра — эстроген-позитивность и двадцать чистых лимфатических узлов — были вполне благоприятными. Вот и славно.
Но теперь баланс сильно сместился. Неожи- данно в копилку тревожных факторов добавились рецидив в течение года на облученном участке, который оказался эстроген-негативным. И все та же недифференцированная гистология. Слабо дифференцированная гистология рака четвертой степени. Постепенно, очень медленно я прихожу к убеждению, что будет глупо не делать химиотерапию. Особенно при том, что режим ЦМФ довольно легко переносится. Минимальная, или почти никакая, потеря волос; дважды в месяц -уколы; три раза в день таблетки. Можно вести вполне нормальную жизнь, если держаться в стороне от источников инфекции и в целом следить за своим состоянием.
И у меня, и у Кена стала сказываться накопившаяся усталость. Сегодня я пошла на прогулку, и, пока меня не было, он поговорил с моей сестрой и матерью и посвятил их в последние события. Вернувшись домой, я набросилась на него — мне показалось, что он рассказал то, что должна была рассказать я; я решила, что он на меня давит. Обычно он не злится в ответ на мои вспышки, но на этот раз Кен тоже взорвался. Он сказал, что это бред — считать, что беды, связанные с раком, касаются только меня. Он вместе со мной прошел через них, они глубоко затронули и его тоже. Я почувствовала себя виноватой за вспышку раздражительности, с которой не смогла справиться.
Мне бы хотелось быть более чуткой к Кену, ведь ему этот период дался так же тяжело, как и мне. Не быть неблагодарной. Однако я поступала как раз наоборот, и ему было тяжело от этого. Понятно, что он так же нуждается в моей поддержке, как и я — в его.
Эти непрекращающиеся передряги изматывали нас обоих. Трейя и я попали в безумие телефонных консультаций с лучшими специ- алистами по всей стране и всему миру — от Блуменшай- на в Техасе до Боннадонны в Италии.
Господи, ну когда это закончится? Мы с Кеном сегодня переговорили по телефону с пятью докторами, в том числе с доктором Блуменшайном из Техаса, о котором обычно отзываются как о лучшем в стране специалисте по раку груди. Наш онколог в Сан-Франциско выразился так: «Никто в мире не может побить его статистику», что означает: у Блуменшайна самая высокая степень удачных исходов при лечении химиотерапией, чем где бы то ни было.
Я решила начать с курса ЦМФ-П; может быть, сделать первый укол уже завтра утром. Но тут перезвонил доктор Блуменшайн, и мой мир перевернулся с ног на голову. В очередной раз. Он настоятельно порекомендовал адриамициновый курс [адриамицин считается самым сильным химиотерапевтическим препаратом с чудовищными побочными эффектами], сказал, что он явно более эффективен, чем ЦМФ. По его словам, нет никаких сомнений, что мой рецидив локализован в грудной клетке и что это четвертая степень. Он сказал, что последние исследования показывают: женщины, которым проводилась резекция после рецидива в грудной клетке — а именно это со мной и было, — получают следующий рецидив в течение девяти месяцев с 50-процентной вероятностью, в течение трех лет с 75-процентной вероятностью и в течение пяти лет с 95-процентной вероятностью. Он сказал: 95% за то, что у меня уже сейчас есть микроскопическая опухоль, но если я буду действовать быстро, это станет для меня возможностью, «окошком».
Ладно, но зачем же адриамицин? Я была готова пройти через это, если бы была уверена в необходимости, но лишиться волос, таскать при себе портативную помпу четверо суток каждые три недели в течение года, чтобы она впрыскивала в организм яд, убить свои белые кровяные тельца, получить болячки во рту и подвергнуться риску нанести ущерб сердцу?.. Неужели оно того стоит? Ведь бывает так, что лекарство оказывается вреднее самой болезни.
Но, с другой стороны, куда девать статистику: 50% получают смертоносный рецидив в течение девяти месяцев?
После разговора с Блуменшайном немедленно позвонил Питеру Ричардсу, который по-прежнему считал, что рецидив местный, а в химиотерапии нет необходимости.
Питер, вы не могли бы сделать нам одолжение? позвоните доктору Блуменшайну и просто поговорите с ним. Нас он напугал; я хотел бы проверить, напугает ли он вас.
Питер позвонил ему, но ситуация осталась патовой.
Его расчеты верны, если это рецидив грудной клетки, но я все-таки считаю, что он местный.
Мы с Трейей бессмысленно уставились друг на друга.
Черт. Ну и что же нам теперь делать?
Понятия не имею.
А давай ты скажешь, что мне делать.
Че-го?!
Тут мы расхохотались. Никто никогда не говорил Трейе, что ей надо делать.
Я даже не уверен, что могу предложить что-то вразумительное. Единственный способ получить заключение от этих медицинских светил — переговорить с нечетным количеством специалистов. Потому что иначе их мнения будут делиться поровну. Все, черт подери, зависит от диагноза. В грудной клетке или локальный.
А этого, похоже, никто не понимает, и никто ни с кем не согласен.
И мы сели — выдохшиеся, потускневшие.
У меня есть последняя идея, — сказал я. — Хочешь попробуем ее.
Конечно. Что за идея?
От чего зависит заключение? От гистологии раковых клеток, правильно? От заключения патолога, заключения, в котором конкретно сказано, насколько слабо дифференцированны эти клетки. А теперь вспомним одного человека, с которым мы не поговорили.
Ну конечно! Патолог, доктор Ладжиос.
Позвонишь сама или позвонить мне?
Секунду Трейя думала.
Доктора слушают мужчин. Звони ты.
Я снял телефонную трубку и позвонил в отделение патологии госпиталя. По всем отзывам, доктор Ладжиос был блистательным патологом с международной репутацией новатора в сфере раковой гистологии. Именно он был тем человеком, который рассматривал через микроскоп ткани из тела Трейи, и он же составил заключение, которое читали врачи перед тем, как сформировать свое мнение. Теперь настало время обратиться к первоисточнику.
Доктор Ладжиос? Меня зовут Кен Уилбер. Я муж Терри Киллам Уилбер. Понимаю, что моя просьба звучит странно, но мы с женой должны принять крайне важное решение. Прошу вас, не могли бы вы уделить мне несколько минут?
Да, вы правы. Обычно мы не разговариваем с пациентами — думаю, вы в курсе.
Видите ли, доктор, наши врачи — а мы проконсультировались уже с десятью — поровну расходятся в мнениях по вопросу, метастатический или локальный рецидив у Трейи. Я хотел бы узнать только одно: насколько агрессивными, на ваш взгляд, являются эти клетки. Я очень вас прошу.
Последовала пауза.
Хорошо, мистер Уилбер. Мне не хочется вас пугать, но раз уж вы спросили, отвечу откровенно. За всю свою карьеру патолога я не видел таких агрессивных раковых клеток. Я ничего не преувеличиваю и говорю это не для того, чтобы произвести впечатление. Просто хочу быть точным. Лично я ни разу не видел более агрессивных клеток.
Пока Ладжиос говорит это, я смотрю прямо на Трейю. Я даже не моргаю. У меня ничего не выражающий взгляд. У меня нет никаких эмоций. Я ничего не чувствую. Я окаменел.
Мистер Уилбер?
Скажите, доктор, если бы речь шла о вашей жене, вы бы порекомендовали ей пройти химиотерапию?
Боюсь, что я порекомендовал бы ей самый жесткий курс химиотерапии, который она сможет выдержать.
А каковы шансы?
Долгая пауза. Он мог бы целый час загружать меня статистикой, но сказал просто:
Если бы речь шла, как вы сказали, о моей жене, то я предпочел бы, чтобы мне сказали следующее: хотя чудеса порой случаются, шансы не очень велики.
Спасибо, доктор Ладжиос.
Я вешаю трубку.
Утро вторника; мы летим в Хьюстон. Существует пятидесятипроцентная вероятность того, что адриамицин повредит мой яичник и приведет к менопаузе. Я в панике из-за того, что, может быть, никогда не смогу иметь детей, причем не столько от самого этого факта, сколько от того, что это происходит именно сейчас, — ну почему не через десять лет, когда мне было бы сорок шесть? Мы с Кеном были бы уже десять лет как женаты, у нас был бы ребенок, и со всем этим было бы намного легче справиться. Ну почему же именно сейчас, когда я такая молодая. Это жутко нечестно, я страшно разозлена, появляется даже мысль: не покончить ли с собой назло обстоятельствам, чтобы показать судьбе, что со мной нельзя так обращаться. Да пошло все к черту, я ухожу!
