— Уж больно сильно они галдят.
По его непроницаемому оливковому лицу, выражающему чисто восточную учтивость, проскользнуло нечто вроде улыбки. Помолчав немного, он добавил:
— Да, в России сейчас творятся такие дела, что неглупому человеку ничего не стоит мигом сколотить хорошенький капиталец.
Выдержав еще одну паузу, он пояснил:
— Война и есть война. Самое удобное время, чтобы стать миллионером.
В его тоне, холодном и спокойном, сквозила такая варварская, граничившая с цинизмом самоуверенность, что я резко бросил ему:
— Ну а вы-то сами?
— Что я?
— Не желаете загрести миллиончик?
Мой собеседник как-то неопределенно и слегка насмешливо развел руками. Решив, что он не расслышал или плохо понял меня, я повторил:
— Разве вас не прельщает прибыль?
Он одарил меня еще одной улыбкой и с важным видом ответил:
— Мы извлекаем прибыль из чего угодно. И ничто нам не помеха. Война или мир — безразлично. Наши прибыли растут год от года.
— И чем же вы торгуете?
— Солнечной энергией.
Мне захотелось расспросить его поподробней, вникнуть в психологию человека, наживающего капиталы на самих основах миропорядка — уж они-то никогда не могут быть поколеблены! — и не зависящего от превратностей военного или мирного времени…»
Этого странного человека звали Георгием Ивановичем Гурджиевым. Двумя годами раньше он вернулся в Россию из таинственного путешествия, продлившегося без малого, четверть века. Ему было уже под пятьдесят, однако в нем угадывалась сила, над которой не властен никакой возраст, и неиссякаемая духовная тяга ко всему, что сопричастно вечности. На его прибытие в Москву откликнулось несколько газет. В коротеньких заметках говорилось, что некий «индус» намеревается вскоре поставить нечто вроде фантастического балета под названием «Битва магов», в котором воскрешаются древние приемы священных танцев и раскрываются тайны магических обрядов. На эти объявления клюнуло немало людей, интересующихся всякого рода чудесами, так что на невнимание публики «индусу» жаловаться не приходилось. Выряженный в меховую шубу, с папахой на голове, сидел он на террасе какого-нибудь кафе и, помешивая ложечкой чай с лимоном, пояснял почтенной публике, что газеты несколько поторопились со своими объявлениями, а потом переводил разговор на другие темы, довольно быстро отваживая простых любопытствующих. Что же касается многочисленных профессиональных «оккультистов», то им говорилось, будто произошла ошибка и никакой он не «индус», а простой продавец ковров из Бухары. Перед ними развертывались образчики товара, расхваливалось их качество, набивалась цена. Но бывало и так, что он заговаривал серьезным тоном. И тогда речь шла уже не о балете и факирах, а о путях, ведущих к самопознанию, обретению внутреннего единства и свободы. Через несколько недель он уже был окружен двумя-тремя десятками московских и петербургских интеллектуалов, прельщенных его глубокомысленными тирадами. Вскоре они настолько привыкли к этим беседам, что уже не могли без них жить и готовы были вверить Гурджиеву свои судьбы.
Журналист и философ Петр Успенский, только что вернувшийся из Индии, где занимался «поисками чудесного», тоже обратил внимание на необычные газетные заметки. Но он, в отличие от других, был занят серьезным исследованием, далеким от какой бы то ни было экзотики, эстетической экзальтации и сентиментальности. Он не доверял патентованным «оккультистам», «индусам» и «факирам». И тем не менее, следуя советам друзей, решил встретиться с Гурджиевым.
«Моя первая встреча, — вспоминает он в своей книге «Фрагменты неизвестного учения», — произошла в небольшом трактирчике на окраине Москвы, на шумной улице. Я увидел человека восточного типа, уже немолодого, с черными усами и пронзительным взглядом. С самого же начала мне бросилось в глаза несоответствие между ним и окружавшей его обстановкой. Я еще был полой восточными впечатлениями, и этот человек с лицом индусского раджи или арабского шейха, которому так пошел бы золоченый тюрбан или белый бурнус, был как-то не к месту в этом кафе, где собираются мелкие лавочники. В своем черном пальто с плисовым воротником и черном котелке он производил неожиданное, странное и почти тревожное впечатление ряженого. Это было тягостное зрелище: передо мной сидел человек, явно выдававший себя за кого-то другого, а я должен был делать вид, что ничего не замечаю. Гурджиев говорил по-русски плоховато, с сильным кавказским акцентом, и этот акцент, с которым мы привыкли связывать что угодно, кроме философских идей, еще больше усиливал впечатление необычности происходящего.
Не помню, с чего началась наша беседа, кажется, мы говорили об Индии, эзотеризме и школах йоги. Я понял, что Гурджиев много путешествовал, побывал и в таких местах, о которых я знал только понаслышке, хотя мне тоже хотелось бы их посетить. Мои вопросы не только не смущали его — мне казалось, что он вкладывал в каждый ответ больше, чем от него требовалось. Мне понравилась его манера говорить — осторожная и в то же время точная…
Он объяснил мне, чем занимается в Москве… Из его речей следовало, что его работа носит по преимуществу психологический характер…»
О ЧЕМ же говорил этот арабский шейх в черном пальто и черном котелке, когда не корчил из себя торговца коврами, нефтяного короля из Баку или факира? Он говорил — с акцентом, который для нас, французов, похож на выговор какого-нибудь комедийного выходца из Оверни, да еще сознательно подчеркивая этот акцент, — о вещах с виду самых простых. Но его точка зрения на эти вещи оказывалась совершенно неожиданной. Успенский подробно излагает суть его речей в своей книге, так что нам нет необходимости повторяться. И все-таки иные из фраз, приведенных в «Фрагментах неизвестного учения», невольно приходят мне на память: ведь ученики Гурджиева слыхали их и в Москве в 1914 году, и в Тифлисе в 1919-м, и в Фонтенбло в 1923-м, а потом в Лондоне, Берлине, Нью-Йорке, в Париже на улице Колонель-Ренар, на террасе «Кафе де ла Пэ» или на Плас де л'Опера.
— Перед тем как говорить о психологии, мы должны ясно понять, чем занимается эта наука и чем она не занимается. Истинный объект психологии — это люди. Но о какой психологии может идти речь, если мы имеем дело не с людьми, а с машинами? Для изучения машин нужна не психология, а механика, вот почему мы и начнем с механики. И когда-то у нас еще дойдет дело до психологии…
— Человек может перестать быть машиной. Но для этого ему нужно прежде познать себя как машину, убедиться, что он — всего-навсего машина, безответственная машина. Человек отвечает за свои поступки, а машина не отвечает. Так вот,вы пока еще безответственны.
— Худшая из иллюзий человека — это убеждение в том, что он может что-то сделать. Все люди думают, что они способны к делу, все хотят заниматься делом, и их первый вопрос ко мне, когда они решат что-то предпринять, сводится к одному: так что же нам делать? Но будем откровенны: никто из нас ничего не делает и не может ничего делать. Это первое, что мы должны понять. Все случается. Все, что происходит в жизни человека, все, что совершается при его участии, — все это просто-напросто случается. И случается точно таким же образом, как случается дождь, когда понижается давление в верхних слоях атмосферы. Как тает снег под солнечными лучами, как поднимается пыль от ветра. Человек — это машина. Все, что он делает, все его действия, слова, мысли, чувства, убеждения, мнения и привычки — все это результат внешних воздействий, посторонних вмешательств. Сам по себе человек не в силах породить ни единой мысли, произвести ни единого действия. Все, что он делает, думает, чувствует, — все это с ним случается…
— Чтобы делать, надо быть… И понять, что это такое — быть…
— А затем, — добавлял чаще всего Гурджиев, — нужно научиться говорить правду. Вам это тоже кажется странным? Вы даже не отдаете себе отчета, что нужно именно научиться говорить правду. Вам кажется, достаточно одного вашего желания, чтобы быть правдивым или лжецом. А я вам говорю: люди довольно редко допускают намеренную ложь. В большинстве случаев они думают, что говорят правду. И тем не менее лгут беспрестанно, лгут, когда хотят сказать правду, и лгут, когда хотят солгать. Лгут не переставая, лгут как другим, так и самим себе. Потому-то никто не понимает ни других, ни самого себя. Нет ничего труднее, чем говорить правду. Нужно долго и упорно трудиться, чтобы отучить себя от лжи. И одного желания здесь мало. Чтобы говорить правду нужно знать, что такое правда и что такое ложь, — и прежде всего различать их в самом себе…
Но по мере того, как этот странный человек продолжал свои рассуждения, становилось ясно, что в его словах, помимо прямого смысла, таился другой, полностью противоположный первому. Не один только Успенский понимал, что самое широкое и самое глубокое их значение должно еще будет держаться в тайне. До той самой поры, пока этот человек с пронизывающим взглядом и иронической усмешкой не соизволит указать своим ученикам путь, ступив на который они смогут приблизиться к истине.
