По мере того как этот второй голос все ближе подбирался к страху, лежащему в основе конфликта, первый потерял свою самоуверенность. Как только страх обнаружился, я почувствовала глубокое сострадание. Вместо того чтобы защищаться от «нападения» Кена, я почувствовала желание помочь ему пережить переезд и ничего от него не требовать. Я смогла прокрутить весь эпизод заново и спросить себя: где я могла быть лучше? Я представила себе, что не отступаю назад, не прислоняюсь измученно к стенке душевой комнаты, а говорю — и говорю искренне — милый, если в новом доме ты опять начнешь медитировать, это будет просто прекрасно. Что ни случится — все к лучшему, и, по-моему, это отлично, что мы переехали в такое место, где наша жизнь становится светлее.
Чуть позже тем же днем я проверила этот сценарий вместе с Кеном — но очень мягко, без всяких обвинений. Он меня похвалил: я попала в точку.
Мне кажется, что это настоящая победа и верный признак того, что происходят и другие изменения. Появилась дистанция между моим страхом, вызванным им дискомфортом и защитной реакцией. В этом примере мне удалось поймать себя достаточно рано, еще на стадии реагирования, чтобы избежать вовлечения в еще более острый конфликт. Во время последнего индивидуального сеанса с Сеймуром я почувствовала, что эта дистанция стала еще больше. И во мне стало больше мягкости и сочувствия и к другим людям, и к самой себе.
Эти перемены были невероятно важны для наших отношений — но не менее важным было то, что мы стали решать проблемы на индивидуальном уровне. Я постепенно стал справляться с раздражительностью, а Трейя столкнулась со своей извечной проблемой выбора между бытованием и деланием, отпусканием и контролем, доверием и защитой.
Теперь во мне больше сострадания и доверия к самой себе. Очевидней всего это сказывается на моей привычке судить. Во время последнего [индивидуального] сеанса с Сеймуром я почувствовала, что мне неприятен переход от разговора о наших отношениях к разговору обо мне. Мне хотелось скрыться за проблемой взаимоотношений, чтобы не сосредотачиваться на себе. И я начала говорить об этом своем страхе. Теперь мне гораздо легче увидеть страх — и гораздо легче признаться в нем. Я стала меньше его стыдиться. В чем-то нежелание говорить о себе показалось мне похожим на черту, которую я заметила несколько лет назад: мне трудно согласиться, когда ктото другой говорит или делает что-то такое, что помогает мне разобраться в себе. В такой ситуации я скажу скорее: «Да, я знаю», чем: «Спасибо, это очень полезно». Думаю, мне трудно принимать помощь от других, потому что это делает меня в каком-то смысле уязвимой, зависимой от них, потому что получается, что они видят меня яснее, чем я сама. А если посмотреть еще глубже мне кажется, что они будут судить меня за увиденное, приобретут надо мной какую-то власть. Мне не приходит в голову, что они могут просто сочувствовать мне — если бы я допускала такую интерпретацию, то их проникновение в мою душу могло бы стать фундаментом прочной связи, основанной на любви. Нет, я жду в первую очередь осуждения, я настроена на то, что люди всегда осуждали, осуждают и будут осуждать меня впредь.
Кроме того, благодаря Сеймуру я лучше поняла, что в моем отношении к жизни есть какая-то одержимость. Он говорил, что я растрачиваю свое время на всевозможные мелочи. В большой степени в этом первопричина того, что мне трудно бывает найти и сделать то, что я хочу сделать: мне вечно не хватает времени. Штука в том, что это типично для одержимых — желание контролировать все и вся. Иными словами, одержимые все делают сами. Одержимые не доверяют другим — в основе невроза одержимости лежит недоверие — и поэтому стараются сами контролировать все до последней мелочи. Еще раз: умей доверять. Важный урок.
Как я уже говорил, оба мы учитывали — или, по крайней мере, старались учитывать — все главные уровни: физический, эмоциональный, интеллектуальный и духовный. На физическом уровне я старался беречь силы и мобилизовать внутренние ресурсы, пока вирус продолжал оказывал свое воздействие. Трейя делала упражнения, бегала, много ходила пешком. Мы оба старались усовершенствовать нашу диету, в большой степени основанную на продуктах, предупреждающих появление рака (вегетарианская пища с низким содержанием жиров и высоким — клетчатки и комплексных карбогидратов). Я довольно давно взял на себя обязанности повара, сначала по необходимости, а потом — потому что у меня неплохо получалось. На тот момент мы пользовались диетой Притикина[57], которую я серьезно доработал, чтобы сделать съедобной. И, разумеется, мегавитамины. На эмоциональном и интеллектуальном уровнях мы занимались психотерапией, учились усваивать и интегрировать разные неразрешенные проблемы, учились переписывать травматичные поведенческие сценарии. На духовном уровне мы практиковали умение принимать и прощать и разными способами старались восстановить Свидетеля, который является спокойным центром самообладания в водовороте жизненных неурядиц.
Хоть я еще не возобновил медитации, мы с Трейей стали искать учителя, который подошел бы нам обоим. Духовный путь Трейи был основан на випассане — основной медитации для всех видов буддизма, — хотя одновременно она тяготела и к христианской мистике и ежедневно практиковала «Курс чудес» около двух лет. Мне были близки буквально все мистические школы, как восточные, так и западные, но самой мощной и глубокой я считал буддийскую мистику, поэтому мои практики в течение пятнадцати лет были связаны с дзен — квинтэссенцией буддийского пути. Одновременно меня всегда привлекал буддизм Ваджраяны — тибетская форма тантрического буддизма, намного более сложная и законченная духовная система, чем все остальные мировые учения. Кроме того, меня интересовали учителя, которые хоть и были воспитаны в рамках определенных традиций, но уже вышли за пределы частных учений, — Кришнамурти, Шри Рамана Махар- ши, Да Фри Джон[58].
Однако нам с Трейей никак не удавалось выбрать такого учителя, за которым могли искренне последовать мы оба. Мне очень нравился Гоенка, но випассану я считал слишком узкой и ограниченной. Трейе нравились Трунгпа и Фри Джон, но их путь она считала слишком безумным и рискованным. В конце концов, нам предстояло найти «своего» учителя в Калу Ринпо- че[59] — тибетском мастере высшего постижения. Именно благодаря энергии Калу Трейя увидит свой потрясающий сон, из которого ей станет ясно, что она должна поменять свое имя с Терри на Трейя. Ну а пока мы продолжали встречаться, общаться, уживаться, практиковать с самым беспорядочным набором наставников, который только можно вообразить: Трунгпа Ринпоче, отец Беда Гриффите, Кобун Чино Роси, Тай Ситупа, Джамгон Контгрул, Да Фри Джон, Катагири Роси, Пир Вилайят Хан, отец Томас Китинг[60]...
В воскресенье мы в первый раз после продолжительного перерыва поехали в дзен-центр Сан-Франциско. Там было уже полно машин, и стало понятно: выступает кто-то известный.
Оказалось, что это Катагири Роси, один из давних буддийских наставников Кена. Мы встали у входа в переполненный дзендо. Мне нравится Катагири, он кажется мне очень ясным — в каком-то смысле так и есть, даже если я и не понимала все, что он говорил. Стоя далеко от него, я видела: когда он улыбается, улыбается все его лицо, каждая часть, каждая складочка, все его существо. Настоящий дзен улыбки: если улыбаешься, так уж улыбайся! Его голова — естественно, бритая — была странной, необычной по форме. Никогда не видела таких голов. Такой вот новообретенный интерес: как выглядят человеческие головы под волосами.
Позже, когда он во время чаепития на веранде отвечал на вопросы, кто-то задал ему вопрос, ответ на который меня потряс.
Если бы Будда оказался в Америке в наши дни, то на какой элемент своего учения он, по-вашему, сделал бы особый упор?
Думаю, быть человеком, — ответил Катагири. — Быть не американцем, японцем или кем-нибудь еще, а именно человеком. По-настоящему быть человеком. Это самое важное.
И тогда я вдруг осознала, как важно для американцев проявлять интерес к духовным учителям, принадлежащим к другим культурам. Конечно, и я раньше об этом думала, особенно в последнее время, когда познакомилась с большим количеством учителей из Тибета. Я привыкла с симпатией относиться к рассуждениям о том, что нам надо всматриваться в собственную-культуру и возрождать свои традиции, вместо того чтобы наивно и порой в искаженном виде перенимать экзотические религии со всего мира. Но тут я неожиданно почувствовала, что и в этой тенденции есть своя правота, и связана она с идеей «по-настоящему быть человеком». Изучать духовную традицию под руководством мастера, который говорит на скверном английском с сильным японским (индийским или тибетским) акцентом, — важный опыт, и дело тут не в различии культур, а в понимании того, что мы все вместе стремимся стать людьми в полном смысле слова. И в этом, пожалуй, больше божественного.
