— Нет.
— Потому что дьявол так заманивает людей в это славное местечко.
— А потом всю жизнь проигрывают?
— Даже не в этом дело! Они уже не могут отсюда оторваться.
— И ты, понимая всё это, ходишь сюда?
— Еще недолго осталось… — уклончиво ответил Левка и потянул меня к самому барьеру. — Заезд начался!
— Ну и где моя четвёртая, моя Индустрия?
— Увы, старина, в самом конце.
Лошади с качалками наездников промчались мимо и на повороте исчезли в клубах метели.
— А где твоя седьмая? Буду болеть хотя бы за тебя.
— В этой кутерьме ничего не видно. — Левка привстал на цыпочки, вглядываясь в противоположный конец ипподрома.
По радио объявили, что первым в отрыве от всех идёт номер седьмой.
— На неё, конечно, ставил не только я. Фаворит! — сказал Левка, не отрывая взгляда от удаляющихся лошадей, всё более похожих на стайку крыс. — Но если мой третий номер придёт в следующем заезде — смогу пригласить тебя в ресторан. Нужно поговорить.
— Мне тоже хотелось кое о чём посоветоваться. Кроме того, довольно морозно, тебе не кажется?
Левка не слышал. Перегнувшись через барьер, он жадно смотрел на лошадей.
— Моя продолжает вести!
Ипподромная толпа добродушно гудела, приветствуя победителя, уверенно приближающегося к финишу. В этот момент что‑то случилось. Левкин фаворит странно засеменил ногами, другая лошадь, обогнав его, стала нелепо прыгать, и мимо них, плавно, как во сне, тенью проскользнула третья.
— Твоя. Четвертый номер, — убито сообщил Левка. Он зябко запахнул ватник и вдруг заорал, присоединяясь к негодующему ипподрому: — Жу‑ли–ки!
— Дальше что? — равнодушно спросил я. — Мне ведь теперь, чтобы выиграть, нужен только девятый из следующего заезда?
— Совершенно верно. И ты ухитрился из одиннадцати выбрать самую дохлую скотину. Второй раз чуда не будет.
— Тогда пойдём домой! Хочешь ко мне, хочешь — к тебе. Я, признаться, замёрз, да и виски трещат.
— Раз зацепился — нужно все же дождаться. Будешь ставить ещё?
Я отрицательно покачал головой.
— А я побегу.
Пока он бегал к кассам, я ходил взад–вперёд вдоль барьера, пытаясь превозмочь начинающийся озноб, и все смотрел на мелькающих вокруг людей, вдохновлённых иллюзией дармовой наживы. Все они были разные, но общая печать мелких хищников проступала на этих лицах.
Наконец начался третий заезд. Я уже не пытался следить за лошадьми, понимал: чудо второй раз не случится. «И к лучшему, — думал я, — получу зарплату — отдам пятёрку. Лишь бы не простудиться…»
И снова толпа завопила тысячами глоток:
— Жу‑ли–ки! Аферисты!
Левка больно ударил кулаком в плечо, жарко вздохнул:
— Видел? Твоя пришла. Девятый номер!
— Я выиграл?
— Да это на тебя поверье сработало! Получишь, наверное, рублей сорок или пятьдесят.
Мне стало жарко.
— За сочетание четыре — девять сто девяносто рублей. Ровно, — объявило радио.
— Понял? Ты выиграл сто девяносто рублей! — обнял меня Левка. — Где билет? Давай получу!
Замерзшими, негнущимися пальцами я вытащил засунутые под крышку своей папки билетики.
— Да ведь у тебя их два! Одинаковых! Ты выиграл два раза по сто девяносто!
— Сколько же это? — Я никак не мог сосчитать.
Левка метнулся к кассам, прибежал обратно, сунул толстую пачку денег.
— Триста восемьдесят. Ровно.
Через пятнадцать минут мы сидели в тепле ресторанного зала, в том же здании бегов, только здесь было тихо, несуетно.
— Что будешь делать со своим богатством? — спросил Левка, когда перед нами задымилась рыбная солянка и официант, разлив водку из графинчика в рюмки, удалился.
— Почему моим? Разделим поровну. Моей части с лихвой хватит на свитер и дожить до первой зарплаты. Представляешь, сегодня я получил постановку у Гошева.
— Ты? Артур Крамер? Постановку у Гошева? Даже теоретически этот сценарий, я тебе уже сто раз твердил, так же обречён, как и все остальные твои затеи. И мои тоже. Никогда не поверю!
— Что ж… К сожалению, ты прав. — Я рассказал, как обернулось дело, как согласился на подачку, на это «Первомайское поздравление».
— Хреновина, — констатировал Левка. — Уноси ноги, пока не поздно.
— А ты бы смог отказаться?
Левка яростно дохлебал солянку, отодвинул от себя тарелку.
— Я уже ото всего отказался.
— То есть?
— Видишь ли, я даже тебе не говорил. Но теперь уже можно — добился разрешения, уезжаю.
— Ладно тебе! Ну и шуточки у вас сегодня с Галкой! С ума сошли?
— История покажет. — Лицо Левки стало таким же чужим, грубым, как лица Гали и Машеньки. — Обрыдло. Все. Вплоть до погоды. Есть страны, где вот сейчас, в ноябре, купаются в море.
— В Израиле, что ли?
— Еду туда, но я, естественно, сделаю все, чтобы оказаться в Штатах.
— Это серьёзно?
— Еще как! Завтра мы с Галей разводимся. Фиктивно, конечно. Ее пока не пускают — работала в «ящике». Ничего! Через какое‑то время устроюсь — пришлю им вызов.
— Какой вызов? Какие Штаты? Ведь это же ты с самого начала, ещё когда мы только познакомились, только начали учиться на режиссёрских курсах, именно ты твердил о неотделимости судеб каждого из нас от судеб России. Все эти семь лет занимался Карамзиным, Ключевским, Соловьевым, вынашивал сценарий о Ходынке, той же России. В чём дело? Что изменилось?
— А ничего особенного, — сказал Левка. — Знаешь, у младенцев со временем выпадают молочные зубы… Так и у меня — махал молочными крылышками, шумел, а потом раз — и отпали.
— Ну, понятно, столько лет без работы, устал, вечное безденежье…
— Все так, старина, да не в этом суть. Между прочим деньги кое–какие последние месяцы появились, нашёл я себе все‑таки экологическую нишу благодаря ипподрому. — Он понизил голос. — Здесь орудует банда, связанная с наездниками. Смотрю, что ставит один тип, и делаю то же самое.
— Погоди, не отвлекайся. Стоило ли вести бескомпромиссную жизнь, штудировать Ключевского?
— Стоило, — сухо ответил Левка. — Хотя бы для того, чтобы убедиться: той России не существует. Все, о чём они писали, начиная с Гоголя, если и было, то исчезло от одного только смешения с другими народами. Какая там особая миссия! Все на поверку оказалось религиозным сиропом, в который влип и Достоевский, и тот же Тютчев. Вместо «святой земли» — Нечерноземная зона, откуда чапают колхозники.
— Минуточку, кто войну выиграл, кто стал сверхдержавой?
— А чего хорошего от сверхдержавства? Термоядерное противостояние? Древний Рим тоже был сверхдержавой, пока не смешался с варварами, и куда делись эти древние римляне, ищи–свищи вместе с их империей. — Он помолчал, потом залез во внутренний карман пиджака, достал оттуда сложенную вдоль школьную тетрадку. — Я сам хотел повидаться. Звонил тебе утром, давно хочу поделиться открытием, был все‑таки один трезвый человек. Послушай, что он пишет: «Мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человечества, ни к Западу, ни к Востоку, не имеем преданий ни того, ни другого. Мы существуем как бы вне времени, и всемирное образование человеческого рода не коснулось нас». А вот ещё: «Дома мы будто на постое, в семействах как чужие, в городах как будто кочуем».
— Почему не имеем преданий? А былины? А «Слово о полку…»? Не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку? Наверное, правильно, да только в этом есть особая роль. Кто прикрыл Европу от монголов? И, если говорить серьёзно, кто действительно спас мир от Гитлера?
— Потерпи. И имей мужество унять свой поток штампов. Былины, былины… А где наша «Илиада»? Где «Махабхарата»? Дослушай. Выслушай хотя бы одну, последнюю цитату: «Мы растём, но не зреем; идём вперёд, но по какому‑то косвенному направлению, не ведущему к цели».
— Цель‑то, по крайней мере, есть, — сказал я, не желая признаться в том, что последняя фраза произвела на меня впечатление. — Все‑таки кто же это?
— Чаадаев, «всевышней волею небес окованный на службе царской»…
— А зачем ты мне все это читал?
— Для твоего же блага. Ты‑то уж точно здесь погибнешь.
— Посмотрим. Готовишь себе оправдание. Ведь мы уже слышали нечто подобное, когда провожали то Мишку, то Андрея, то Отара.
— Генку с Валей, — добавил Левка, убирая тетрадь в карман.
— Да, и Генку с Валей. Я помалкивал, но всегда в душе думал, что это дезертирство. Им было наплевать, что станет со страной, которую они оставляют.
— И мне тоже, — перебил Левка. — Мы с тобой не можем ничего изменить. Я теперь хочу малого — хочу дать Машке настоящее образование, хочу снять хоть один задуманный фильм. Такой, как надо. И чтоб Галя платья да юбки для жирножопых продавщиц по ночам не шила, у неё все пальцы исколоты…
— Тогда так и говори — наплевать! — в сердцах сказал я. — Я никого не сужу, ни с кем не хочу спорить, в конце концов у каждого своя судьба, только мне кажется, большинство уезжает не для того, чтобы приехать куда‑то, а для того, чтобы просто уехать. От своих проблем, от самих себя. И обвинить во всём эту же Россию.
